Тяжкое золото - Александр Михайлович Минченков
Матвея понесло дальше. Ухватив Кузьму посередь туловища, поволок его к кадке с водой, что стояла почему-то подле ворот, а не во дворе хозяев, и с головой окунул Перевалова в эту бочку. Крика не стало слышно – Кузьма стал захлёбываться, сопротивлялся, махал руками и ногами, но цепкие руки Матвея держали его накрепко. Утопил бы, наверное, Матвей своего обидчика, если бы не Ряхов – отец Нюры.
На шум выбежал хозяин дома – Пётр Ильич. Распахнув калитку и завидев такую необычную картину, сообразил сразу, в чём дело. Со всего маху бросился к бочке и опрокинул её. Вода с шумом хлынула из кадки, а спасённый Кузьма, испуганный и мокрый, дышал тяжело, отплёвывался и отхаркивался.
– Ты чего это, поганец, вытворяешь?! На добрых людей кидаешься! Да тебя в петлю за это надо втаскивать! Ты посмотри на него!
Кузьма, чуть отдышавшись, вскипел:
– Да я тебя в тюрьме сгною! Через батеньку немедля все бумаги в суд оформим! Голодранец!.. – ещё какие-то недобрые слова хотел Перевалов потребить, но приступ удушья и наличие попавшей в нутро воды его остановили, он поперхнулся, закашлялся.
– И правильно! Бумаги в суд! И поделом ему! – поддакнул Ряхов и стал помогать подняться Кузьме. Матвею же бросил: – Цыть от моего двора, и чтоб близко никогда больше не видел!
– Ты, Нюрка, не больно-то глазей! Уведи коня во двор и сама – вон с улицы, в дом иди! – прорычал Ряхов и повёл Кузьму к калитке и в дом.
Нюра, прежде чем исполнить волю отца, глянула на Матвея и шепнула:
– Матвей, ну и потешно же ты Кузьму искупал, прямо, как курицу запарил. Ты не думай, не люб мне Кузьма, – а у самой слёзы на глаза наворачиваются.
– Я знаю, – слабо улыбнулся Матвей. – Знаю.
Матвей пошёл прочь – уже не с кем было говорить. Нюра увела коня во двор, а выйти на улицу боялась отца ослушаться. И всё же вышла и уединилась. Душа была встревожена, ныла и трепетала от обиды: «Это как же так батенька решил, не спросив меня, люб ли мне Перевалов? Этот мерзкий воображала, наглец, вот решил – и всё тут. Правильно Матвей сказал: я ж не вещь какая. Не приведи господь, если батенька от своих слов не отступится. А он не отступится, не тот человек, чтоб назад двигаться, тем паче с Переваловым уж договорённость имеется. Господи, ну за что ж супротив меня такая несправедливость навалилась? За что?..» Нюра расплакалась, и эти слёзы никто не видел – сидела одна в глубине двора и, всхлипывая, страдала.
Страдал и Матвей. Слезу не ронял, как Нюра, не по-мужски. В себе комок держал, а вытащить его из груди сил не хватало. Душу распирали злоба, обида и ненависть к Перевалову. А тут ещё и Ряхов заявил, мол, чтоб и близко около его двора не видел.
– Наперекор пойдёт, это факт… Не отдаст за меня Ряхов Нюру, не отдаст… – тяжесть ещё более грузная на сердце легла от рассуждений.
На деревне же народ только языками и тёрли, как Матвей Кузьму в кадке мочил. Обсуждали со смехом и прибаутками. Им смешно и в диковину, а Матвею беда. Переваловых же насмешки сельчан ещё больше раздражали, злили.
Несколько дней Матвей ходил сам не свой – душа негодовала, кипела, голову распирали обидные слова Перевалова и Ряхова, а главное, он не видел Нюру. Не от кого было узнать, как она там, что говорят её родители. Ни с кем не разговаривал, на вопросы не отвечал, даже с дядькой Иваном не общался, хотя уважал его и жалел. Иван переживал за родственника, Агафья же рукой на Матвея махнула, для себя отмечая: лишь бы по хозяйству помогал, а то, что с ним приключилось, её не касается – сам влез, пусть сам и слезает.
А далее дни Матвея и вовсе закрутили. Да так закрутили, что только успевай разворачиваться.
Подали Переваловы на Матвея в суд. В свидетели вписали Ряхова. Тот не отказывался, считал: если определят Матвея в тюрьму или сошлют куда-либо, то и Нюрка вскоре забудет его, и свадьбе помехи не будет, уж больно желает Кузьма его дочку замуж взять, а тут смотри родня какая – первый на деревне зажиточный человек этот Илья Гаврилович Перевалов.
Суд состоялся, и дело рассматривалось скоро. Видать, бумаги Переваловы весьма складно написали, а может, и приврали чего да деньгами кого надо ублажили, а как же без этого, коль хочется сделать всё по-своему. Пострадавший на суде предстал с большим синяком под левым глазом и выбитым передним зубом.
Сослали Матвея на два года. А освободился, в деревню возвращаться не стал, узнал, что Нюру всё ж замуж супротив её воли за Кузьму Перевалова выдали и ребятишек она двоих родить успела.
А узнал он новость такую от неоднократно отсидевшего в тюрьмах из его же деревни Фомы Рябова. Сдружился Матвей с Фомой, и можно сказать, далее его жизнь в одной колее с ним пошла. Везде вместе недобрые дела творили, за что опять в казематы угодили. Водка и табак теперь для Матвея были делом обыденным, вроде как потребным. Наверное, чтоб любовь позабыть и горе утопить, забыться. Фома не то что верховодил Матвеем, просто Матвей сам к нему тянулся. Знал: поддержка его всегда рядом, сильный и хваткий, с крутым характером. Вдвоём могли в любой шумной компании за себя постоять и память в синяках недругам оставить.
«Фома… Да, сгинул ты с земли этой грешной. Не дожил до дней хороших. Вона сколь золота подняли – душа радуется, – Матвей вспомнил о друге. – А ведь всё ты, благодаря тебе мы его заимели. Не было б тебя – и золота этого не было б… Эх, Фома, Фома…»
Тут его думы перенеслись о деревне, а вернее, о Нюре: «Как она там живёт? С нелюбимым человеком, наверное, словно птичка в неволе. Вот уж судьба нам подарков надавала – ни мне счастья, ни ей. А что если в свою деревню вернуться иль в соседней деревне какой осесть? С Нюрой увидимся, время, может, что поменяло: если у неё жизнь тяжкая, так заберу её. Да нет, где там, – отбросил Матвей такую искорку надежды. – Где там ей, коль держат дети и власть родительская. Тем паче двойной тягой держат – Ряхов и Перевалов. Приеду, обустроюсь, женюсь, семьёй обзаведусь, дом большой поставлю, хозяйство заведу. Увидят деревенские люди, каким богатым стал
