З Валентин - За чудесным зерном
Последнюю фразу Витя произнес по–китайски, подмигивая в сторону Чаон — Го.
Китаец, которого не выводили из терпения ни жара, ни усталость, ни даже свирепые насекомые пустыни, рассердился. Мутный румянец окрасил его желтое лицо.
— Не говори дурно о моей достопочтенной тетке и не отзывайся с насмешкой о духах пустыни. Если б не жадный Фын, я никогда не решился бы притти сюда.
— Хорошо, что ты сознаешься, Чаон — Го. А мы с Костей раньше думали, что в Хотане живут храбрые люди.
— У тебя на языке такой же огонь, как и в волосах, — с обидой ответил проводник, — но ты вернешься в свою страну, и ни один дух пустыни не погонится за тобой так далеко.
— А до Хотана злой дух разве добежит?
— Не знаю. Может быть нет. Фын сказал, что нет. И потому я пошел с вами. Но Фын не всегда говорит правду.
— А как же ты в пустыне не боишься духов?
— Я боюсь. Но я никогда не остаюсь один. А духи пустынь появляются, когда возле человека нет никого другого.
— Значит, ты сейчас ни за что бы не отъехал на один час пути от стоянки?
— И ты, храбрец с огненной головой, не отъедешь.
— Дурак будет, если отъедет, — спокойно заметил Костя. Он закончил свою работу и пошел помогать профессору.
— Давай–ка снесем вещи в палатку, — обратился к нему Клавдий Петрович, и оба они ушли. Веселов и Тышков- ский крепко спали у костра.
Витя поглядел на китайца.
Ему показалось при неверном свете огня, что Чаон — Го смеется. Смеется, считая его, Витю, суеверным трусом.
А Чаон — Го вовсе не смеялся. Наоборот, мысли его были довольно грустные. Он думал о Фыне, который, наверное, обманет его и снова заберет его заработок в счет долга. Десять лет назад он занял у Фына немного денег, и Чаон — Го, бедный неграмотный Чаон — Го, не понимал, как это случилось, что вот уже одиннадцатый год он выплачивает этот долг, а долг все не уменьшается.
Еще думал Чаон — Го о том, какие странные и непонятные люди эти русские. Они, впрочем, ничего: они добрые, храбрые и веселые.
О своем разговоре с Витей китаец уже забыл, когда рука мальчика тронула его за плечо.
Витя стоял перед ним и говорил:
— Я оседлал Рыжего. Он сердится, но это пустяки. Я поеду к могиле Семи Городов, а чтоб ты поверил, что я был там, я привезу очки Клавдия Петровича: он их вчера опять забыл в гробнице.
Проводник с испугом схватил Витю за руку.
— Не делай этого! Что скажет мудрейший из людей, если я тебя отпущу одного? И многоуважаемый, высокочтимый товарищ Веселов тоже будет сердиться на Чаон — Го. Гнев его будет справедлив, потому что ты только упрямый ребенок, а духи пустынь свирепы…
— Ничего не скажут ни профессор, ни товарищ Веселов: я вернусь прежде, чем потухнет костер.
Витя хлопнул себя по боку: там болтался револьвер.
— Вот средство, если не от духов, то от зверя… А… все- таки скажи, тигры не заходят сюда? — Голос Вити слегка дрогнул.
Весьма вероятно, что Витя все же остался бы возле огня. Он очень наработался за день. Хорошо бы, как Веселов, крепко заснуть у костра… Но мальчик сам уловил в своем голосе колебание, и самолюбие заставило его перебороть себя.
Недовольный верблюд выплыл к западным воротам.
Под лунным светом песок дымком курился на барханах. Ветер колыхнулся теплой волной и замер, ударившись о разрушенную стену.
Чаон — Го все еще шел за мальчиком и уговаривал вернуться. Наконец он пригрозил Вите, что пойдет разбудить Веселова. Мальчик повернулся к нему, наклонился с верблюда и произнес упрямо и раздраженно:
— Попробуй только! Не будь я Витя Орешников, если не расскажу всем духам пустыни, что это ты роешься в старых гробницах! Пусть самый свирепый дух слопает тебя!
Чаон — Го, потрясенный Витиной угрозой, неподвижно застыл на месте. Потом быстро побежал к костру: нельзя в пустыне оставаться одному!
Ветер усиливался и Витя быстро удалялся.
Прошел час. Барханы закрылись черной бушующей пеленой. В воздухе слышалось рычанье: это мчались пески пустыни.
ГЛАВА XXXI
Верблюд терпеливо шагал, осторожно ставя копыта на дымящийся песок. Миллионы песчинок катились под дыханием жаркого ветра, и следы исчезали, словно кто–то их тщательно стирал.
Мгла заволакивала небо; воздух, потемневший и тяжелый, почти не пропускал света.
Солнце, по которому Витя пытался определить место стоянки, исчезло, и мальчику от беспрерывного покачивания верблюда начало казаться, что животное кружится на месте.
Багровые пески двигались, сыпались, дымились.
Они выплывали из–за жгучей мглы, падали и снова появлялись на прежнем месте — бесконечные, одинаковые, страшные своим однообразием.
Минутами Вите казалось, что пески с невероятной быстротой вертятся в противоположную сторону, как бывало, когда слишком долго кружишься на карусели.
Витя еще и еще раз пытался уловить солнечный луч, пытался определить направление, но невидимое солнце висело где–то за красной мглой, и верблюд продолжал итти неизвестно куда.
Витя осмотрел револьвер. В нем осталось только два патрона. Горячая сталь обжигала руку. Витя выстрелил два раза. Выстрелы замерли без ответа. Казалось, сыпучие пески проглотили звук.
Постепенно свет угас, красная мгла почернела. Не погасло ли солнце навсегда? Нет, — только наступила ночь. Уже вторая одинокая ночь в пустыне.
Воспоминание о первой ночи было похоже скорее на давно прочитанную главу из приключенческого романа.
Еще не проехав и половины дороги до могилы Семи Городов, Витя сбился с пути.
Струившийся в лунном свете песок перепутал все знаки, по которым днем легко добирались до гробницы.
Когда же поднялась песчаная буря, отчаяние охватило мальчика.
Помня, что опасней всего оставаться на одном месте, Витя всю ночь гнал верблюда, и ему казалось, что они возвращаются к лагерю.
Когда настала вторая ночь, верблюд опустился на землю. Он повернул голову, и кроткие глаза его в тщетной надежде следили за мальчиком.
Витя с трудом слез с седла и погладил Рыжего — так звали верблюда.
— Бедняга, — просипел он, — ты ждешь воды. Негде, негде взять ее!
Он лег возле верблюда, но накаленный за день песок жег кожу. Шатаясь от слабости, Витя вырыл яму карманным ножом и опустился на менее горячий слой песка. Тяжелый сон окутал его.
Когда он проснулся, небо было прозрачно и ясно. Блестящая луна висела над пустыней, голубые барханы застыли волнами от края до края.
В глубочайшей тишине спала пустыня, и миллионы миллионов песчинок неподвижно лежали на безбрежном пространстве. Нужно было пользоваться затишьем и ночной прохладой.
