Валерий Мигицко - Военные приключения. Выпуск 6
Вспомнилось вдруг ЧП, случившееся на том самом участке фронта, куда они теперь направлялись: сержант-артиллерист, из местных крымских татар, перебежал к немцам и унес списки личного состава батареи. С тех пор оттуда каждую ночь кричали, запугивали, перечисляя имена бойцов: «Еремеев, Кацура, Бардин… — вас будем казнить лютой казнью!»
Мысли кружили, свивались, как снежные вихри в метель. Как это случилось с крымскими татарами? Ведь не единицами — порой целыми подразделениями уходили к немцам. Где же хваленое морально-политическое единство советского народа, о котором столько говорили до войны? Значит, была лишь видимость единства? Значит, иные представители «семьи народов» предпочитали свой карман общему, всенародному? Да и только ли иные? Национализма не было лишь в речах да статьях теоретиков марксизма-ленинизма, а он жил, не заявляя о себе громогласно…
Далеко впереди блеснул взрыв, звуковая волна толкнулась в лобовое стекло. Шофер открыл дверцу, всмотрелся в ночь. Слева широко светлела гладкая поверхность бухты, справа темнели горы, и не понять было, где рвануло.
Снова замелькали пятна за обочинами. Скоро и они начали растворяться во мгле: заморосил дождь, размазал и без того неясные контуры столбов, каких-то построек, местами совсем близко подступающих скальных уступов.
Машина резко затормозила, и Преловский вдруг увидел перед самым капотом трех бойцов и паутину тускло поблескивавшей проволоки. Понял, что задремал-таки, если не разглядел людей на дороге еще издали.
Шофер высунулся из кабины, крикнул:
— Чего вам, другого места нету?!
Один из бойцов шагнул к машине.
— Дай погляжу, что за умник тут разъезжает?
Шофер ничуть не обиделся.
— Чего стряслось?
— А вишь, столбы-то раскидало, провода в клубки.
— Так обрезать их.
— Али зубы у тебя железные? Давай.
— Кусачки есть.
— А чего потом на столбы натягивать?
— Так сам говоришь — кусай.
— Мало ли что? Помогайте вот.
Шофер решительно выпрыгнул па дорогу, подергал упругий провод, оглянулся на Преловского. Тот тоже вылез, постучал в стенку фургона, чтобы и Шаранович выходил.
Минут двадцать распутывали они стальные негнущиеся провода, и Преловский все оглядывался на дверь фургона, ждал, когда выйдет Шаранович. Не вышел — видно, уснул крепко.
Снова поехали, и снова поползли те же мысли. Национализм?! Знать бы в точности, где, в какой момент забота о национальном перерастает в национализм? Да полно, связаны ли они, не антиподы ли они? Не может человека, заботящегося о национальном, не беспокоить вопрос, как относятся другие к его национальности. Националист презирает все не свое и тем обязательно вызывает ответное презрение. Странно звучит, но можно сказать: национализм не национален. Именно он порождает нацизм — террористическое господство… не нации, нет, а чего-то, что вовсе уж не считается даже и со своим национальным…
Всегда дорога усыпляет. И, странное дело, будит мысли, Жаль, что эти вот, о национальном, не годятся для войны — не вставишь их ни в листовку, ни в радиопередачу для солдат противника…
Когда Преловский снова очнулся, увидел, что машина стоит, уткнувшись в высокий кустарник, — тонкие ветки дотягивались до лобового стекла. Первое, о чем подумалось, — авария. Выскочил из кабины и увидел шофера и Шарановича, спокойна покуривавших возле раскрытой двери фургона.
— Ну, ты и спать! — сказал Шаранович.
«А я не спал», — хотел сказать он, да подумал, что это будет неубедительно, даже смешно будет, и ответил резкостью:
— На себя погляди. Стучал тебе, стучал.
— Мог бы и не стучать.
— Проволоку распутывать надо было.
— Не мое это дело.
— А чье — наше? — кивнул Преловский на шофера.
— Дураков работа любит.
И засмеялся, отбросил окурок, полез в дверь фургона. Крикнул изнутри:
— Пока ты спал, мы тут с командиром части связались.
— Какой части?
— Да не связались, — уточнил шофер, — пытались связаться. И не с командиром, а с комиссаром. Нашли тут одного, послали доложить о нас. Оказывается, медпункт рядом. Счас позвонят.
Как раз в этот момент невдалеке рванул шальной снаряд, выхватил из тьмы квадраты палаток. Взрыв не испугал — ночной беспокоящий огонь по площадям обычен на фронте. Обеспокоило другое.
— Не посылать надо, а самим, самим, — горячо заговорил Преловский. — Что о нас подумают?
И он полез напрямую, через упругие кусты, к тем палаткам. Крикнул, не оборачиваясь:
— Дожидайтесь туг!
Мог бы в не кричать. Он — старший на ЗВАС, куда денутся без команды? Но в нем в этот момент кипела невесть откуда взявшаяся обида. На Шарановича? На шофера, не разбудившего его? На себя?.
Шаранович недавно в отделении — прислала с Большой земли как опытного переводчика. Был он вроде бы неплохим парнем, только не в меру нагловатым — со всеми с ходу на «ты». Но это Преловский считал объяснимым: молод, смазлив — машинистки заглядываются. И перо у него бойкое: листовки для разбрасывания над немецкими позициями пишет в один присест. Уверовал, что он гений, и вот… Пройдет это. Помыкается по передовой, послушает, как поют осколки да пули, и поостынет…
Не доходя до палаток, Преловский увидел спешивших навстречу людей, узнал знакомого политрука и понял: в полку их ждали. Стало быть, никаких задержек не предвидится.
— А мы думали, что́ случилось, — заговорил политрук. — Дорога-то обстреливается.
— Потому и задержались. Столбы взрывом раскидало, проволоки напутало.
— А мы боялись. Ночи-то чуть осталось. — Политрук оглянулся на обозначившиеся на фоне светлеющего неба горбы высот, занятых немцами.
— Далеко? — спросил Преловский.
— До позиций-то? Вы что, хотите прямо там, где записку перебросили?
— А где еще?
— Немцы там близко.
— А где они далеко?
Политрук вздохнул и спросил:
— Вы что, один?
— С Шарановичем.
— Этим франтом?!
— Он дело знает.
— Дело-то ваше не только разговоры говорить, а еще и ползать. А он пачкаться не больно-то любит.
— Полюбит, куда деваться?
— Ладно, я вам помощника подобрал. Разведчик, место знает.
К ним подошел невысокий боец в телогрейке, туго перетянутой брезентовым, ремнем, не козырнул, как положено военному, а протянул руку.
— Будем знакомы. Степан Рогов.
— Это вы нашли записку? — догадался Преловский.
— Не я, дружок мой, Ваня Козлов. Окопы там — доплюнуть можно. А банка, — плюх рядом, Ваня хотел выбросить, а я говорю, надо доложить.
