Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
— Хорошо, — снова кивнул негр. Я поразился: неужели поверил?! Негр что-то скрежетнул тем, которые притащили нас. Меня подняли, развязали руки и, швырнув к столбу, вновь связали — но уже подвесив меня на какой-то крюк в 20–30 сантиметрах от земли за связанные сзади руки. Больно почти не было, но ремень ощутимо врезался в кожу. — Ты сейчас посмотри, — почти дружелюбно сказал негр. — А потом ночку подумаешь. И утром поговорим как следует.
Он взмахнул ассегаем, ещё что-то крикнул. Негры вздёрнули румынского мальчишку, вцепились в него и перегнули буквой Г, с визгливым хохотом вцепившись в вывернутые руки и в волосы. Один сдёрнул с себя набедренную повязку и, правой рукой поглаживая свой стремительно растущий член, с довольной ухмылкой подошёл к обездвиженному парнишке сзади. Левой рукой похлопал его по пояснице, потом — по ягодицам…
Я зажмурился. Так, что перед глазами поплыли стремительные хороводы огней. Но всё тот же негр, подойдя сбоку, сказал: «Смотри!» — и насильно поднял мне веки, безжалостно прижав их пальцами. Я попытался мотать головой, но ещё кто-то, придвинувшись сзади, зажал мою голову ладонями.
Стыдно, наверное, об этом говорить, но я не насилуемого мальчишку жалел, а был в ужасе при мысли, что подобное может произойти со мной. Я не плакал и ничего не говорил, только тянул воздух широко открытым ртом — а его не хватало…
…Когда всё было кончено — я не считал, в какой раз — и румына отпустили, он упал. Один из негров присел над ним, доставая метательный нож. Примерился и начал резать горло.
Я был бы очень рад потерять сознание. Только не получалось. Мальчишка с бульканьем колотил по земле ногами. А негр, отпустив меня, спокойно и доброжелательно сказал:
— Ну, ты подумай. До утра.
* * *Вывернутые руки уже не болели — они онемели, и временами мне казалось, что я вишу в воздухе как-то сам по себе. Но я мучился даже в те минуты, когда терял сознание (или засыпал?).
Сильнее любой боли меня мучило её ожидание.
Оно было полным и безнадёжным, это ожидание — как чёрный туннель, в конце которого не свет, а пламя… но не идти в него нельзя, это от тебя не зависит. У меня было хорошее воображение — и сейчас, ничем не удерживаемое, но затуманенное мучениями, оно выстраивало — и наяву и во сне — вереницы тех пыток, которые ждут меня с рассветом.
Никто меня не спасёт. Вот это — всё, это конец, наступает моё последнее утро, вместе с которым придёт такая боль, которой я в жизни не знал.
Да и что я вообще знал в жизни?! Сколько её было, той жизни?! Я заревел — тихо, но безнадёжно, весь подёргиваясь, и слёзы вымывали из меня остатки мужества.
Когда они придут утром — я заору, я им всё скажу! Я на колени упаду, я просить, умолять буду, я на любые вопросы отвечу, я… я сам им зад подставлю, только бы не мучили — ведь нельзя же от человека требовать, чтобы он был героем в четырнадцать лет! Я не хочу! Да нет, я просто и не смогу, как эти разные пионеры-герои! Я же всё равно «расколюсь», только перед этим вытерплю много боли — зачем же мучить себя?!
Я вспомнил, как во время игры в войну — не так уж давно, вот ужас-то?! — меня тоже захватили в плен и только собирались сделать «велосипед», а я уже был готов рассказать всё… и только появление Сани с его «зондеркомандой» меня спасло…
Ну боюсь я боли! Боюсь!!! Что теперь?!
Я снова начал плакать. Я не плакал давно и считал себя — вроде бы заслуженно — выдержанным и спокойным парнем. Вот они — мои выдержка и спокойствие, чего они стоят!
Я тихонько завыл от ужаса — даже крох стыда, и тех не осталось. Слышат негры? Да пусть слышат! Мне страшно! Я жить хочу!..
…Когда я в очередной раз пришёл в себя — было утро, и я почувствовал, что дрожу мелкой дрожью. То ли от холода, то ли от страха, а скорее — и от того, и от другого. А ещё — от взглядов двух убранных белыми перьями и султанами негров, стоявших рядом со мной.
На миг я увидел себя их глазами — с опухшей от слёз рожей, со взглядом, в котором остался только ужас, с подтёками на лице, висящего на скрученных руках, как сосиска. Сейчас как раз и было самое время — заорать, что я всё скажу — и начать говорить. Ничего иного они от меня и ожидать не могли — за несколько ночных часов мои собственные мысли скрутили меня, как мокрую тряпку, смяли в бесформенный комок.
И я уже почти услышал свой истеричный, тоже заплаканный, срывающийся голос, выкрикивающий ответы на вопросы, которых мне ещё не задали даже.
— Таким ты мне больше нравишься, — удовлетворённо сказал один из негров, и я узнал того, который допрашивал меня вчера. — Весь в соплях и слезах, и думающий уже только о том, как больно будет и как бы этого избежать. Ведь так, а?
Как чисто он умеет говорить, даже странно, краем сознания мелькнула мысль. Я кивнул — кого тут обманывать?
— Говорить будем? — спросил негр. У него была усмешка — не их оскал, а именно усмешка победителя. Он ещё ничего не спросил, я ещё ничего не сказал — но он уже победил.
Презирая себя, я кивнул.
— Не слышу? — угрожающе спросил он.
— Буду, — буркнул я. Презрение жгло глаза, выжимая из них слёзы, но я знал, что, если отказаться — будет боль, и презрения не останется, останется только страх… — Только не убивайте, — добавил я и заплакал снова, стараясь вытереть слёзы о плечо.
Негры рассмеялись — гортанно и презрительно.
— Скажешь всё — не убьём, — пообещал мой «собеседник». — Побалуемся с тобой, как с девкой — и отпустим.
Я продолжал реветь. Негр брезгливо приказал:
— Хватит. Рассказывай.
— Ч… то? — я подавился коротким словом, как хлебной коркой. А хлеба-то мне больше не есть никогда… и эти смеются мне в лицо…
— Первое — где ваш лагерь и сколько часовых, где они стоят?
Тот же самый вопрос, на который я готов был ответить тогда. И сейчас готов. Я сейчас скажу… и они пойдут в лагерь, убьют…
Убьют моих друзей. С которыми я пел песни у костров, помогал друг другу, смеялся и горевал. И думал, что так будет всегда-всегда, даже здесь. Но сейчас я скажу — и их убьют. Не как в игре, а по-настоящему.
Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскалённая сталь! А я — я могу со всем этим познакомиться! И я же всё равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…
А ещё — они убьют Танюшку. Сперва — сделают с ней это. Потом — убьют. Это я тоже себе представил — нетрудно с хорошим воображением.
И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Почему-то — непредставимо ужасней, так, что я понял — если она станет реальностью, я не смогу жить.
