Владимир Туболев - Воробьиная ночь
— Занимай триста метров.
— Занимаю. Командир, зачем нам эта свадьба? Угрохать самолет и самим угрохаться?
— Мы не угрохаемся.
— Мне самолет не посадить, а тебе с твоей ногой…
— Посажу. Смотри площадку.
— Но зачем?!
— Второй пилот, что ожидает чеченцев, если мы сядем на аэродром?
— Какое мне дело до чеченцев?! Они убили штурмана и чуть не угробили нас!
— Гена, штурмана не вернуть, — устало говорит командир. — А из чеченцев одного наверняка поставят к стенке, остальных… Я не палач.
21
Это не твоя война, убеждает себя командир, внимательно вглядываясь в проносящуюся под крылом землю и угрюмо супясь. Ты никого не просил втягивать себя в эти проблемы, и тебе до них нет никакого дела. Нет тебе никакого дела ни до чеченцев, ни до русских, ни до белорусов. Ты сам по себе. Твоя единственная забота — экипаж. Ты остался без штурмана, сам ранен. Бери курс на ближайший аэродром и садись.
— Командир, ты хорошо все обдумал? — настойчиво спрашивает Минин.
— Обдумал, — бурчит тот, не дотрагиваясь до кнопки СПУ. — По рации об этом ни слова.
— Я и не трогаю рацию, — возражает тот, действительно не пользуясь переговорным устройством. Не хватало еще, чтобы запись обо всем этом осталась на магнитофонной ленте. — Я ничего не имею против того, чтобы чеченцы убрались куда-нибудь к дьяволу и остались живы. Но я не хочу, чтобы мы оказались трупами.
— Не окажемся.
— Ты уверен?
— Уверен.
Ни в чем он не уверен.
— Тогда все в порядке, командир. Меня только беспокоит твоя нога.
— Проморгается. — По этому ответу видно, насколько он раздражен и зол и на себя, и на весь мир. — Видишь что-нибудь подходящее?
— Пока нет.
Проклятая нога болит все сильнее, она распухла и превратилась в деревяшку. Командиру незачем корчить из себя несгибаемого железного мужчину: что болит, то болит, и если человеку небо с овчинку кажется, то так оно и есть. Он хмурится, потихоньку скрипит зубами и беспрерывно чертыхается.
Земля изувечена взрывами и пожарами, изборождена гусеницами самоходок и танков. Попадись при посадке хоть к своим, хоть не к своим — добра не жди ни от тех, ни от других. Эта твоя глупость еще вылезет тебе боком, в который раз предостерегает себя Останин. Уже вылезла, и еще вылезет.
В чужом пиру похмелье.
— Командир, по-моему, вот эта подходяща, — сообщает второй пилот, указывая рукой в сторону своей форточки. — Взгляни-ка.
Останин закладывает крутой вираж, внимательно присматривается.
Да, пожалуй. Что-то наподобие небольшого плато, и, кажется, площадка довольно ровная. Вокруг — ни кустов, ни посадок, голые холмы, засаде скрыться негде. Он делает стандартный разворот, снижается до ста метров и проходит, внимательно изучая землю. В то же время он засекает по секундомеру время.
Когда площадка кончается, он включает секундомер. Почти минута. Чуть больше четырех тысяч метров. Этого ему с запасом хватит, чтобы сесть и взлететь с ходу, без разворотов. Ни к чему ему терять лишние секунды.
— Как, на твой взгляд, грунт? — спрашивает он Гену.
— По-моему, подходит. Ям и выбоин я не заметил.
— Садимся. Бортмеханик! — поворачивается он в сторону фюзеляжа. — В кабину! Займи свое место!
Михаил усаживается перед пультом, пристегивается.
— Подготовку проводим без карты, — говорит командир. — Пилотировать буду я. Доложить готовность к посадке.
— Бортмеханик к посадке готов.
— Второй — готов.
— Выпустить шасси.
Глухой удар под фюзеляжем, загораются лампочки.
— Шасси выпущено.
— Закрылки пятнадцать.
— Выпущены на пятнадцать.
— Закрылки тридцать восемь.
— Выпущены. — Одновременно бортмеханик начинает отсчет высоты по радиовысотомеру: — Семьдесят метров… шестьдесят… пятьдесят…
— РУД — двадцать!
— Есть двадцать!
Командир неотрывно всматривается в набегающую землю. Едва заметными движениями штурвала и педалей он нацеливает самолет на начало площадки. Земля неудержимо несется навстречу.
Это не первая посадка Останина на грунт. Но это первая посадка, о которой он ничего не знает. Не знает ни прочности грунта, ни коэффициента сцепления, ни того, не окажется ли не вовремя под колесами какая-нибудь выбоина, колдобина или выброшенный за ненадобностью горшок. И он немного нервничает.
— Десять метров.
Командир начинает выравнивать машину. Касание. Стучат амортизаторы. Самолет бежит по земле.
— РУД — ноль! Винт с упора!
— Ноль. С упора снят.
Самолет довольно сильно потряхивает. Еще до остановки командир приказывает:
— Бортмеханик — в фюзеляж! Открыть рампу, вышвырнуть все из самолета. Гена, помоги ему.
— Только чеченцев или груз тоже?
— И то, и другое.
— Но, командир…
— Сбросить! И скажи чечне, что они где-то в двадцати километрах от своего Гудермеса.
Куда ехали, туда приехали, угрюмо думает он. Почему мы всегда поступаем так, как будто в мире есть что-то важнее жизни? А, плевать. Он обессиленно откидывается на спинку сиденья и опускает руки. Прикрывает глаза. Двигатели работают на малом газе. Он слышит тонкое пение сервомоторов, откатывающих под фюзеляж рампу и двигающих транспортер. Слышит сзади голос Аслана:
— Спасибо командир.
— Убирайтесь, — говорит он, не оборачиваясь.
Устал он от всего этого до тошноты.
Стук падающих на землю ящиков, потом пение моторов и хлопок вставшей на место рампы. Второй пилот и бортмеханик возвращаются в кабину.
— Чечены высажены, груз сброшен, рампа закрыта, — докладывает бортмеханик.
— Хорошо.
— Командир, ты знаешь, что мы везли? — спрашивает второй пилот.
— Знаю.
— Вряд ли. В ящиках — чистый речной песок.
— Что-о?!
— Желтенький.
— Правильно, песок, — подтверждает бортмеханик. — Я такой копал возле речки, когда бетонировал фундамент. — Он смотрит на командира сплошным недоумением. — Зачем им было везти песок, если его здесь — выше ушей?
— Откуда вы знаете?
— А несколько ящиков разбилось, когда я транспортер включил.
Командир склоняется к штурвалу, опускает на него руки. Кладет на них голову и начинает неудержимо хохотать.
— Мама моя родная… Своя свояша обос… краша…
— Командир, что тут смешного?
Он вытирает слезы.
— Верно. Что тут смешного? Грустно это, правда, ребятки? — он выпрямляется. — Экипаж, занять места!
Когда второй пилот и бортмеханик усаживаются, он открывает форточку и выбрасывает в нее пистолет.
