Владимир Туболев - Воробьиная ночь
— Тыкали, тыкали. Кстати, как это ты умудрился развязаться?
— Фокус не хитрый.
— Поучишь при случае? Вдруг когда еще пригодится.
— Типун тебе на язык. Извини, командир. Но такая предусмотрительность, знаешь ли… Всякую охоту летать с тобой отбивает.
— Извиняю. Курс сто тридцать.
— Беру сто тридцать. Так как насчет рампы?
— Может, погодим немного?
— Как бы потом не оказалось, что перегодили.
— Ты, бортмеханик, все еще рвешься открыть рампу?
Но у того, видимо, зуд уже прошел.
— Ну… как сказать, — бормочет он. — Оно, конечно… А с другой стороны — все ж люди.
— Пожалей, пожалей, — говорит Гена. — Тебя они пожалели. И штурмана тоже. А вот пока мы в благородных героев играем, они развяжутся да и всадят нам в задницы по хорошей очереди.
— Ну, оружие-то у нас, — нерешительно возражает бортмеханик.
— У нас, у нас, — соглашается Гена. — Только стрелять ты из него умеешь? — он смотрит на лежащий справа пистолет-пулемет. — Я, например, такую дуру впервые в жизни вижу.
Бортмеханик опускает взгляд к себе на колени, между которыми у него зажато оружие.
— Вот-вот, — ехидничает Гена. — Именно там и держат свои пушки настоящие супермены в ожидании выстрела в затылок. В самом интимном месте. А у них ими весь фюзеляж завален.
— Ладно, — решает командир. — Основную акцию пока откладываем. Гена, сходи в фюзеляж, проверь, как там дела. Да у кого-то из них еще пистолет штурмана остался — забери.
— Ну, пистолет я давно забрал, не такой уж дурак, — хлопает он себя по карману. Потом вытаскивает ТТ и передергивает затвор. Поясняет: — Этот хоть издали видел.
Когда он скрывается в фюзеляже, бортмеханик спрашивает:
— Командир, а где мы сейчас находимся? Вы не скажете? — на «ты» Михаил так и не решается перейти.
— Подходим к Грозному, Миша.
— Мать моя вся в саже!.. — изумляется механик. — Вот куда занесло. Шутка в деле! Это ж когда мы теперь обратно будем?
— Хотел бы я сам знать это, — вздыхает командир.
— День коту под хвост! — не может прийти в себя механик. — Ну — не паразиты?!
— Хорошо, что день всего, Миша.
— Верка там с ума сойдет. Собирались строить ехать! Ну, блин.
— Может, сейчас откроешь рампу? — усмехается командир.
Михаил осекается.
— А пошли они, — говорит он. — И без того голова кругом. Ну, задаст мне Верка перцу! — он углубляется в безрадостные размышления. И окончательно падает духом: — Это ж нам и завтра не добраться. Вам в больницу надо, а кто самолет поведет? Пушкин?
— Да не расстраивайся ты так, — успокаивает командир. — Ведь ты же в этом не виноват. Объяснишь, поймет.
— Как же, объяснишь. Скажет — куда сам смотрел? Здоровый, а… Во, блин.
Возвращается второй пилот, занимает свое место.
— Пробовали развязаться, — сообщает. — Пообещал пристрелить.
— Лучше бы — открыть рампу, — говорит механик мрачно.
— Не сообразил. Скажу в следующий раз.
Не успевает он пристегнуться, как самолет подхватывает какая-то невидимая сила и неудержимо тянет вверх. Командир до предела подает вперед рычаги управления двигателями и жмет штурвал от себя. Турбины пронзительно свиристят на самой высокой ноте. Ничто не помогает. Самолет затягивает все выше и выше. Три тысячи пятьсот метров. Четыре тысячи. Пулеметным треском стучит по фюзеляжу град.
— Включить противообледенительную систему.
— Противообледенительная система включена, — докладывает механик, щелкая выключателями.
Свистит вырывающийся из самолета воздух. Непрерывно зуммерит сигнал опасности и мигает лампочка: «пользуйся кислородом». Они надевают маски. Четыре тысячи пятьсот. Пять тысяч. Шесть тысяч метров…
Если их выбросит в стратосферу… Если град пробьет крылья…
В кабине становится светлее, но это от высоты, облачности конца-края не видать. Где-то рядом, кажется, на удалении вытянутой руки вспыхивает ослепляющее пламя и от грохота закладывает уши. Вместо едва заметных проблесков от винтов — два огненно пылающих малиновых круга, как раскаленное в горне железо. С прорисовывающихся среди облачной мути консолей стекает голубое пламя: словно медленно извивающиеся полотенца. Бортмеханик смотрит на все это, как завороженный. Второй пилот бледнеет. Командир прикусывает нижнюю губу.
Такого никто из них никогда не видывал и никогда не поверил бы, расскажи об этом кто-то другой.
Как-то Останину вместе с Багуном чуть не семь часов пришлось отлетать на высоте пятидесяти метров под покровом облаков с отказавшими компасами. В другой раз они же попали в циклон и их уволокло от Тюмени аж до Ишима. Но такого…
— Наушники снять, — приказывает командир, срывая с себя наушники и опуская на пол. — Бортмеханик — в фюзеляж. Осмотреть крылья, двигатели. Проверить чеченцев.
Шесть пятьсот. Подъем замедляется. Вот где они оказались…
Стрелка вариометра медленно успокаивается на нуле.
— Счастлив наш Бог… — бормочет про себя Останин. Если бы их швырнуло с той же скоростью, когда они подскочили всего на шестьсот метров, они наверняка остались бы без крыльев и оперения. Но сейчас подъем был все же хоть и затяжным, но не таким стремительным.
Голубые полотенца на консолях истончаются и превращаются в небольшие то сжимающиеся, то растягивающиеся треугольнички. Останин смотрит на экран локатора, доворачивает машину на курс сто восемьдесят. Эта самая короткая воробьиная ночь для них превращается в самую длинную, и что-то конца ей так и не видно.
Возвращается бортмеханик. Дышит он с трудом, как выброшенная на берег рыба, и сразу же натягивает на себя кислородную маску. Отдышавшись, докладывает:
— Визуально: двигатели и крылья в порядке. Чечены лежат пластом. Если мы не выберемся отсюда как можно быстрее, нас вышвырнет над наковальней грозового облака, и у нас вскипит кровь.
— Не успеет, — мрачно предрекает Гена. — Нас рассыплет на клочки еще раньше, чем мы приблизимся к наковальне.
— Дырки я опять заделал, командир, — добавляет Михаил. — Только… Все равно свищет, ничего не держит.
— Если мы из этой заварушки выберемся, я поставлю Богу свечку, — обещает Гена.
— В Бога поверил?
— Относительно Бога мне мало что известно, — ворчит тот. — Я не верю в попов, политиков и метеорологов.
— Бери управление, — говорит Останин. — Вертикальная — двадцать метров в секунду.
Тот кладет руки на штурвал.
— Понял. Двадцать.
Глядя на экран локатора, командир отыскивает малейшие лазейки между сплошной массой засветок. Он слишком хорошо понимает, насколько близки к истине предостережения второго пилота и бортмеханика. Да и что тут понимать — все руководства и наставления недвусмысленно говорят: ближе пятидесяти километров к грозовой деятельности и приближаться не смей. А они находятся в самом центре этого кипящего котла. Будь у него на борту не то что самый блестящий штурман — сам всемогущий Господь Бог, и тот не смог бы тут ни черта ни просчитать, ни предусмотреть. Невозможно предсказать, куда даже те тропинки и коридорчики, которые он определяет по локатору, заведут их через минуту или две. Не говоря уже о том, как далеко до берега всей этой свистопляски, но и в какой точке земного шара они находятся, не знает. Но он говорит:
