Владимир Туболев - Воробьиная ночь
— Ничего, ребятки. Бывает хуже.
— Но реже.
— Выберемся. Вправо! Еще правее! Так!
Нога болит — моченьки нету. Имел он дело со сломанными ребрами, ключицу ломал, об ушибах и ссадинах говорить не приходится. Сломанные ребра зудят и ноют, ушибы простреливают болью, но проходит она быстро, а тут — как будто тебе впаяли кулак под солнечное сплетение да так и забыли его оттуда вытащить. И все же это — пустяки по сравнению с той безликой, величественной и беспощадной стихией, которая играет сейчас ими, как мячиком.
Вот! У — ух!.. В сиденье вдавливает так, словно под ними сработала катапульта. Пикирующий самолет будто на стену натыкается, а в следующее мгновение уже проваливается вниз, в невесомость. Как еще держатся крылья и не отлетают двигатели, уму непостижимо. А вот и еще один такой же выстрел, только растянутый в пространстве и во времени до бесконечности.
Как удержать эту ставшую непослушной и неуправляемой, словно утюг, махину в повиновении… в равновесии… не дать свалиться на крыло или войти в штопор…
Удержали.
У второго пилота все-таки неплохая реакция. Он точно предугадывает действия командира и работает штурвалом и педалями почти синхронно. Хорошо. Сработай они хоть раз вразнобой, и неизвестно, чем бы это кончилось. А одному ему или Минину с этой круговертью явно не управиться. Это уж точно.
Бог мой, как же все это бедный самолетик выдерживает. Может, и в самом деле вышвырнуть к чертовой матери все то добро, что камнем на шее повисло у них в фюзеляже? Пока не поздно? И сколько бед от него ожидать еще впереди?
Вот чуть оправиться и — вон…
— Это… это уже ни в какие ворота не влезает, — говорит бортмеханик, широко разевая рот. — Это — настоящее гадство.
Высота четыре тысячи.
— Вертикальная пятнадцать.
— Беру пятнадцать.
Командир расслабляет руки и ноги. Хоть секундную передышку…
Когда твой противник — человек, пусть и вооруженный до зубов, почти всегда есть шанс. Но когда противник — восставшая всей своей мощью и беспощадностью стихия, шансы сводятся к нулю. Бессмысленно бороться с тайфуном. Не устоишь против цунами. Не остановишь шкваловый ворот. И не прикроешь ладошками восходящий и нисходящий воздушный поток.
Все пространство слева от них превращается в дрожащий мертвенный багрянец. Он плавит мозги, на языке, зубах появляется привкус, будто дотронулся языком до клемм сильной батарейки. Кабину заполняет сухой и резкий запах озона. Грохот.
Бортмеханик рывком пригибается к пульту. Потом медленно выпрямляется.
— Гадство, — говорит он.
Внутри у командира взрывается что-то дикое, животное: «Меняй курс!» Он чувствует, что и второй пилот едва сдерживается, чтобы не рвануть штурвал и не дать правой ноги. Но и штурвал, и педали, чуть качнувшись, замирают на месте. Он никогда не смог бы объяснить толком, почему остался недвижимым. Может, сработало атавистическое чувство, что снаряды дважды в одно место не ложатся. Там, куда он чуть было не рванулся, бичом хлестнула молния. Всем своим нутром он ощущает, как там вдруг просто испарились облака. А вместе с ними испарилось и пространство.
— Десять метров в секунду, — говорит он. Потом: — Второй, приборы видишь?
— Да.
— Меня немного ослепило. Передаю управление.
— Беру. Что, сильно, командир? — с тревогой спрашивает он.
— Пройдет. На трех тысячах выравнивай.
— Понял.
Пройдет? Дай Бог. Вот это полоснуло. Будто в самые зрачки ткнули сварочным стержнем.
Не вовремя. Тут каждая секунда дорога, без локатора им вообще крышка, а второму тянуться до локатора — с таким же успехом можно и до неба. Хоть экран локатора и расположен посреди приборной доски, но когда руки прикованы к штурвалу, а глаза — к вариометру…
Он отпускает штурвал, подносит руки к глазам и потихоньку массирует веки. Приоткрывает, смотрит — все та же намертво запечатлевшаяся вспышка. Он трясет головой и ожесточенно моргает: быстрей! Быстрей же возвращайся!
Не возвращается. Командир угрюмо смотрит перед собой на эту проклятую омертвевшую вспышку.
Да ну же!..
Отпускает.
Отпускает!..
Еще немного — слабый мутный свет. Локатор.
Командир приподнимается и припадает лбом к тубусу.
— Возьми влево. Еще. Еще. Стоп!
— Видишь? — обрадованно спрашивает Гена. И шумно вздыхает. — Ну, черт! И пере… же я.
— Ничего. Бывает.
— Есть там хоть какой-то просвет по локатору?
— Трудно сказать. Как будто.
— Как нога?
— Болит, что еще с ней может быть.
— Говорила мама — не бегай по грязи в дырявых ботинках.
— Мамы всегда правы.
— Вот только дети непослушны.
— Ну, на шутки потянуло — еще поживем. Второй пилот Минин!
— Я!
— Мы с каких пор с вами запанибрата?
У Гены растягивается рот до ушей.
— Виноват, командир! С Богом не равняются, с командиром не шутят.
— То-то же, — ворчит Останин.
— Три тысячи занял.
— Выравнивай, — говорит Останин. — Курс двести.
20
Это был прочувствованный вздох — сродни тому, который сделала бы внезапно проткнутая камера семитонного самосвала, под завязку груженного щебенкой или моральными устоями кого-нибудь из «новых русских». Командир косится на бортмеханика и снова переводит взгляд на открывшуюся панораму.
Это грандиозное зрелище. Узкая дорожка безукоризненно чистого пространства, с обеих сторон сжатого синими, почти черными утесами грозовых облаков. И высоко-высоко, далеко-далеко в бесконечности — в ладонь величиной лоскуток до невозможности голубенького неба. Того неба, которое бывает только в детстве да в сказках и о котором они уже начали забывать.
— Гоп-ля, — говорит второй пилот.
Командир гмыкает. Авиагоризонт, вариометр, указатель скорости, высотомер, указатель скольжения, тангажа… Обороты двигателей, расход горючего, температура масла и выходных газов… Норма. Самолет в дырках, но послушен рулям, крылья на месте, двигатели работают, ничто не горит и ничем не грозит. Можно представить: серебристая искра, зависшая между стенами ущелья, в тишине и беззаботности. Мошка, наперекор всему восставшему против нее миру вырвавшаяся из хаоса в целесообразное и упорядоченное пространство и наслаждающаяся снизошедшим на нее благостным покоем.
— Могу пройтись в джиге, — скромно предлагает Гена.
— Бери управление. Занимай девятьсот метров.
— Беру управление. Занимаю девятьсот.
Хоть девяносто. Хоть девять тысяч. Займу. Эка нам. У тебя вполне сносный голос, командир.
— Ползи по коридору. Скорость двести девяносто. Вертикальная пять.
