Леонид Фомин - Солнце красно поутру...
Нина кивнула на провисшие прясла.
Вот они, зловещие вдавыши от лап, четкие, как на глине, страшно похожие на человечьи, будто по снегу бродил босой великан с давно не стриженными ногтями…
7
— SOS! SOS! SOS! — бойко, с металлическим щелком отстукивает ключ морзянки сигнал бедствия. В палатке над столом с передатчиком склонился радист. Он то и дело нетерпеливо поправляет наушники. Аппарат загадочно подмигивает разноцветными огоньками, шипит, пиликает, присвистывает.
За спиной радиста — небритый худой человек. Одежда на нем мокрая, изорванная. От усталости человек едва стоит, запавшие глаза тревожно поблескивают. Человек торопит радиста, и тот снова и снова посылает в эфир позывные:
«Всем! Всем! Всем! На Кваркуше больные дети. Гибнет колхозный скот. Немедленно высылайте медикаменты, комбикорма, хлеб. Перехожу на прием…»
Глазок-индикатор вспыхнул пучком красных лучиков, и аппарат тихо заныл. Радист снял наушники, посидел молча, машинально барабаня по столу сухими суставами пальцев, порывисто повернулся:
— Буря! Понимаете, магнитная буря! Ну чего вы на меня так смотрите?!
— А у меня — дети! — как глухому, прямо в лицо радисту крикнул Василий Терентьевич. — Плевал я на вашу бурю! Давайте стучите, да поживей, стучите до тех пор, пока не свяжетесь с Пермью, Красновишерском, Соликамском — с кем угодно, лишь бы приняли сигналы!
Радист болезненно сморщился, отчаянно замотал всклокоченной рыжей головой и попытался встать. Василий Терентьевич властно усадил его на место.
— Пока не передадите радиограмму, никуда отсюда не уйдете. И я от вас не отойду. Продолжайте!
— Да вы что, приказываете?! — радист удивленно и испуганно уставился на учителя немигающими глазами. — Кто вы для меня такой?
— Прошу… — неожиданно тихо сказал Василий Терентьевич и, враз ощутив неодолимую слабость в ногах, опустился на стоящий возле стола ящик с батареями от аппаратуры.
— Вот так штука-а… — растерянно протянул радист, но возражать больше не решился, надел наушники.
«Всем! Всем! Всем!» — потерянным криком застучал ключ в его согнутых, побелевших от напряжения пальцах.
8
За одну ночь заметно поубавилось снегу, местами он совсем стаял, и там уже поднимали от земли помятые головки живучие подснежники. Весна на альпийские луга приходит на месяц позже, поэтому июнь здесь — тот же май: самая пора цветения. И подснежники здесь маленькие, с запахом мяты, с шестью белыми лепестками, да такие крепкущие, что, если захочешь сорвать, скорее выдерешь с корнем, чем сломишь стебелек.
И кругом вода. Она хлюпает под сапогами, сочится струйками из-под снега, копится перламутровыми лужицами в ложбинках. Ребята к этому уже привыкли, а сегодня почему-то даже весело было оттого, что везде вода. «Снежки» катаются — куда с добром! Ребята и катают снег, и сгребают его ногами, и разбрасывают палками.
— Надо рыхлить, рыхлить его, он сам стает! — советует Гриша-младший.
Ребята дружно работают, но нет-нет да и посмотрят в сторону ельника, на виднеющийся за ним сарай: про медведя не забывают.
Когда очистили от снега порядочную площадь — выпустили телят. Они уже знают, куда идти. Едва открыли ворота загона — устремились на луг, на расчищенное место.
Завтракать ходили поочередно. Это был и обед. Наташа сварила комбинированную кашу: перловую крупу смешала с остатками гречи. Каша получилась на славу! На второе подали неизменный чай, заваренный корешками шиповника, вкусный, душистый такой…
Днем вовсе растеплело. С горок потекли ручьи, зашумел, забурлил, эхом отдаваясь по долине, вышедший из берегов Цепёл. Еще вчера белые, угрюмые, казавшиеся пустынными альпийские луга наполнились звучными перекликами птиц, теплыми, как редкие вздохи, дуновениями ветра, шуршанием тающего снега. И все как бы заново праздновало весну — шумело, суетилось, ликовало.
Нина сбросила взмокшую телогрейку, истомленно выпрямилась. Работала все в наклон, в наклон, и приятно было постоять с минуту, дать отдохнуть натруженной пояснице.
Невдалеке над проталинами, над синим снегом запорхало что-то яркое.
— Бабочка летает! — радостно закричала Нина.
Ребята оставили работу и смотрели на бабочку как на диво. Большая, с темно-пурпурными, обрамленными желтой каймой крыльями, она была дорогим вестником, напоминавшим, что сейчас все-таки не зима и снег через день-другой стает.
И они проводили взорами бабочку, пока было видно в струйчатой голубизне трепыхание ее цветных крыльев, и, ободренные, еще с большим старанием налегли на снежки.
Под вечер заперли телят в сарай, зашли в дом. Хорошо работали, не ленились, но сделали только полдела. Надо еще рубить рябину. Вот малость передохнут, выпьют «для сугрева» чайку — и на Цепёл.
Столкали одеяла к стенкам, рядком расселись по нарам, на две лавки, каждый держит кружку. Скоро вскипит новый чай, из листьев черной смородины. Наташа умело разнообразит заварку; чередуя натуральный чай с корешками шиповника, шиповник — с молодыми листьями смородины, смородину — со стебельками лабазника. Правда, лабазник любят не все — кипяток от него зеленоватый, а вкусом лабазник, если еще не положен сахар, напоминает слабый огуречный рассол.
Гриша-старший понюхал над ведром огуречный аромат, скривил губы.
— Сама пей эту зелень, я тебе не теленок… — И, взяв со стола самый большой сухарь, стал жевать всухомятку, пасмурно глядя в угол.
Гриша-старший и раньше говорил ребятам обидные слова, но их как-то не принимали всерьез. Вечно он такой бука, всегда недоволен. И в работе неумеха. Взять хотя бы снежки. Много ли ума надо — сбить из сырого снега комок да катить его, пока сил хватает. Так у Гриши и это не получается. Лепит, лепит, мается, мается, а потом упадет на комок, раздавит. И начинает ныть, искать виноватого. Кого-нибудь да обвинит: не ребят, так телят, не телят, так погоду. И с виду он какой-то нескладный: сутуловатый, с толстыми покатыми плечами и короткой неповоротливой шеей. С хрустом откусывает от сухаря, медленно двигает широкими скулами, и от этого приподнимаются и опускаются Гришины оттопыренные уши.
Наташа будто не слышит упрека, как ни в чем не бывало говорит:
— И настоящий чай есть. — Обжигая пальцы, выдвигает из-за ведра котелок. — Пей на здоровье!
Возле печурки жарко. Раскрасневшаяся Наташа прямо теряется, не зная, что делать в первую очередь — то ли подбросить дров, чтоб скорее закипел чай, то ли отложить все и привести в порядок так не ко времени распушившиеся волосы. Выбрав последнее, устраивается на свободном уголке скамейки и начинает взбивать редкой зубатой расческой свои обожаемые кудряшки.
