Леонид Фомин - Солнце красно поутру...
— Ну и воображуля ты, Натка! — не выдерживает Витя Пенкин. — Тебе бы в артистки, а не телят пасти!
— Не всем же в артистки, — невозмутимо отвечает Наташа, не забыв при этом стрельнуть глазами в сторону Пети, который не может сидеть без дела и оттачивает на бруске большой, давно хранящийся в избушке нож. — Не всем в артистки, — повторила она.
Но Витины слова все же задевают Наташу, она кладет расческу в кармашек. Потом говорит совсем как взрослая, совсем как их учительница по географии:
— Знаешь, Пенкин, телят должны пасти тоже культурные люди… И все профессии должны быть красивыми. Я вот очень хочу, чтоб про пастухов рассказывали так же, как про геологов и летчиков. И чтобы они были не просто пастухи, а какие-нибудь инженеры, не пасли бы, а только командовали, управляли… Ну, всякими там телевизорами, приемниками… В общем, чтобы не бегали с вицами за скотом, а летали бы на вертолете или ездили на какой машине… Ты не смейся, это обязательно будет!
— Ну, размечталась! Давай снимай чай, — примирительно говорит Витя. — Никто не спорит: будут и вертолеты, и вездеходы, и пастухи-инженеры! Наливай чай, да рябину рубить пойдем. Слышь, голосят?
Пьют ребята чуть прислащенный чаек, мечтают о будущих временах.
— Ну, сила будет! — восхищенно причмокивает Гриша-младший. — Вот так посиживай в избушке, смотри знай на экран да нажимай кнопки — правые, левые, куда телят гнать надо. А вечер настал, нажал какую-нибудь зеленую кнопочку — они все в сарай…
Пока Гриша рассуждал, сухари на столе убывали, убывали — и вот остались одни крошки.
Наташа набрала со дна мешка еще один котелок мелких обтертых сухарей, пошла вдоль нар, каждому подавая по горсточке.
— А сахару не просите, в чай высыпано три кружки. И вообще его мало осталось…
Нина сказала:
— Сейчас разделимся на две группы — одна пойдет за рябиной, другая будет убирать в сарае. А то там уже ступить негде. Гриша-старший и Петя…
— Хватит с меня! — мрачно перебил Гриша-старший. — Не пойду никуда!
Хоть и негромко сказал эти слова Гриша, а они больно резанули слух. Нина долго удивленно смотрела на него и не могла понять, пошутил он или говорит серьезно.
— Это как — не пойдешь?
— Очень просто: возьму и не пойду.
— Не пойдешь? — повторила Нина.
— Не пойду!
— Ты… ты… — Нина захлебнулась, растерянно посмотрела на ребят, как бы ища поддержки, и вдруг закрыла лицо ладонями.
Ребята подавленно примолкли. Сразу что-то перевернулось, изменилось, будто кто одним безжалостным взмахом черной кисти перечеркнул и загородил от глаз и теплый день, и добрые надежды, и хорошее настроение… Витя Пенкин взял топор и быстро, ни на кого не глядя, вышел. Так же быстро, на ходу одеваясь, пошли из избы Миша Калач, Петя, Гриша-младший — все ребята.
Они уже были за ельником и ложбиной спускались к Цепёлу, когда Гриша-младший остановился. Как-то странно, скривив шею, глянул на ребят одним, блестевшим от слез глазом — другой закрывал полуоторванный, свисший набок козырек большой, не по голове шапки, — пожевал губу, придумывая, что сказать, и, ничего не сказав, побежал обратно, плача, роняя на ходу:
— Стойте! Я сейчас! Я ему дам…
Гриша бежал изо всех сил, полы его длинного ватника оплетали, захлестывали ноги, Гриша спотыкался, падал. От слез все плясало перед глазами, комок, подступивший к горлу, спирал дыхание. Подбежав к домику, Гриша никак не мог найти скобу, а когда наконец нашел, обеими руками хватил на себя дверь и крикнул с порога с презрением и обидой:
— Хлызда ты! Изменник!
9
…За брезентовой стенкой послышались шаги, резко, с хлопком распахнулся полог, и в палатку радиостанции ввалился, задевая шапкой провисший тент, здоровенный чернобородый мужчина. На нем были закатанные болотные сапоги, расстегнутый плащ, плечи по-военному крест-накрест облегали ремни, на которых висели с одного боку полевая сумка, с другого — потертая кобура с торчащей из нее деревянной рукоятью револьвера.
— Здравствуйте! — громким басом поздоровался бородач и с любопытством оглядел учителя. — Гости у нас, оказывается?
Василий Терентьевич мельком глянул на дюжего пришельца, кивнул на приветствие и снова замер, вслушиваясь в гудки аппарата.
— Извольте знакомиться, — дружелюбно пробасил чернобородый, — начальник здешней геологической партии Семен Новосельцев. А вы кто? Извините, но это я должен знать по долгу службы.
Василий Терентьевич словно проснулся, вскинул голову:
— Вот мне вас и надо!
Пока Василий Терентьевич торопливо объяснял, кто он, откуда и зачем пожаловал, начальник не спускал с него глаз, с нескрываемым интересом разглядывая и разбитые сапоги, и порванные на коленках брюки, и туго перехваченную ремнем телогрейку с пустым, заправленным под него рукавом.
— Ясно. То-то я смотрю, чьи-то следы по берегу к нашему лагерю…
Увлеченный работой, радист только сейчас услышал голос начальника, сбросил наушники, встал. И тут Василий Терентьевич разглядел его как следует: высокий, узкоплечий, с редкой, не знающей бритвы бороденкой, длинной кадыкастой шеей. Совсем парнишка, наверно, только-только окончил школу, выучился в ДОСААФе на радиста — и сюда, за романтикой.
— Вот, Семен Николаевич, — запальчиво заговорил радист, — пришел да еще и порядки свои наводит. Что я сделаю, раз буря…
Семен Николаевич поднял обе руки, дескать, все в норме, не волнуйся, и уже без иронии, звучавшей в первых словах, обратился к Василию Терентьевичу:
— Давайте-ка ко мне в палатку. Там и потолкуем. А ты, Малышок, продолжай. Через бурю…
Палатка начальника партии стояла в лощине, метрах в ста пятидесяти от радиостанции, в ряд с другими палатками, в которых жили рабочие и геологи. Валко ступая впереди, шурша полами плаща, Семен Николаевич охотно рассказывал:
— Молодые у нас ребята. Взять хотя бы этого же Малышка. На первой еще работе. Окончил десять классов, учился на радиста. Получил специальность и с месяц обивал пороги нашего управления, просился в «самую трудную» партию. Не брали: молод. А настойчивый, чертяка! Добился все-таки, взяли. И, знаете, не ошиблись. На такого смело можно положиться…
Вошли в крайнюю палатку, для тепла подбитую изнутри розовой байкой, с железной разборной печкой посредине. Начальник отстегнул ремни, снял и положил на стол сумку и револьвер. Потянул с плеч мокрый плащ.
Василий Терентьевич присел на топчан, ждал, когда Новосельцев разденется. Не внушал он ему что-то доверия, этот словоохотливый парень, хотя и борода у него, как у деда, и начальник он, и револьвер носит. Больно уж молод, лет, поди, двадцать пять, не больше. Поймет ли такой положение, поможет ли чем?
