Леонид Фомин - Солнце красно поутру...
Василий Терентьевич не раз хаживал через тайгу и на Пелю, и на другую горную речку — Золотанку, но ночью не доводилось. Потому и тревожился.
Да еще этот снег! Ступишь — и по колено. На голову то и дело обрушиваются с деревьев сырые снежные лепехи.
Остановился в одном месте, где лесины стояли пореже, посмотрел на их иссеченные вершины, обвисшие ветви: «Ага, кажется, на этой стороне больше веток да и вершины как бы наклонились в ту же сторону. Значит, верно иду, к югу наклонились вершины».
И опять шел, сокрушая ногами лесную заваль, пробиваясь через буреломы и все неотвязно думая о том, правильно ли идет.
Под скрип снега, под хруст валежника подступали другие мысли. Единственный ли выход был — оставить ребят одних? А что еще можно было предпринять? Пожалуй, ничего.
Лет пять или шесть назад случилось на полянах примерно то же. Внезапный циклон, снег. Правда, снег выпал всего на вершок и телята без труда докапывались до травы, а вот ребята мерзли. Особенно плохо, как и в этот раз, было с обувью. Да и немудрено: ведь сто километров по тайге протопали!
В те годы на Язьвинских полянах, в западной части Кваркуша, стояла избушка. Еще зимой в нее забросили вертолетом продукты, теплую одежду, обувь. Для пастухов.
Василий Терентьевич тогда за полночь отмахал по хребту двадцать километров, сорвал с двери избушки пломбы, замки и к утру принес для ребят восемь пар резиновых сапог.
Но тогда было проще, была избушка. Тогда лишь пришлось писать начальству длинное объяснение…
Сейчас избушки нет. Сейчас надежда на геологов. Вот только бы найти их. Дойти. Не подвели бы силы…
С некоторых пор Василий Терентьевич стал замечать, что его этак непроизвольно побрасывает из стороны в сторону, если даже под ногами нет колодняка. А тут еще — раз! — и брякнулся! То, что он много раз падал, не в счет, без этого в тайге не обойтись, а вот когда упал да вставать неохота — уж никуда не годится. Так и застыть недолго.
Сухими губами учитель похватал снега — и так хорошо стало, хоть закрывай глаза… Тихо кружилась голова, в ушах неумолчно позванивало. «Минутку, всего одну минутку полежу», — проносилось в сознании. Но чей-то другой, беспощадный голос приказывал: «Поднимайся! Ты оставил ребят, ты обязан дойти!»
— Обязан! — прохрипел Василий Терентьевич, выплюнул хвоинку, попавшую в рот со снегом, оперся на ружье, встал. «Ничего, дотянем, не столько на фронте тянули — вытянули! Вот-вот согра начнется, а там до Пели рукой подать…»
Долго ли, мало ли шел — не замечал времени, но, наверно, очень долго, потому что наступило утро. Посветлело как-то разом, будто кто поднял над лесом занавес.
Василий Терентьевич осмотрелся.
Низкое серое небо, вдали под тучами едва угадываются волнистые изгибы белесых гор. Это на той стороне, откуда шел. Густой лес кончился, его сменило пихтовое сухотье, редкая березовая и ольховая молодь. И вокруг — кочкарник. Стало быть, согра.
В кочках идти еще хуже, но теперь уже близко Пеля. Это прибавляет силы.
А вот и река. Черная, в белых берегах, разлившаяся по низинам.
Василий Терентьевич сел на пихтовое корчевье, выжал мокрую кепку. Куда теперь податься, в какую сторону? «Если вправо пойдешь — коня потеряешь, влево — свою голову сложишь…» Учитель невесело усмехнулся.
Но все же куда идти: вниз по реке или вверх?
И опять необоримое желание прикрыть глаза и забыться. Ах, как, должно быть, приятно уставшему человеку спать на этом удобном и мягком корневище! И пожевать бы чего…
Разгреб ногой снег, увидел изумительной свежести стрелочки дикого лука. С трудом наклонился, нарвал горсть. Судорогой свело скулы от ощущения во рту еды. Упав на колени, учитель стал жадно рвать лук, набивая им рот, карманы, заталкивая за пазуху…
6
Раньше всех утром проснулась Нина. И тотчас вспомнила ночной разговор с Василием Терентьевичем. Теперь она здесь старшая, все надо решать самой.
Осторожно спустилась с нар, поправила на Вале сбившееся одеяло. Заметила непорядок с обувью и расставила сапоги так, чтобы они лучше сохли. Подняла с пола и повесила на гвоздик чей-то мокрый шарф.
За ночь избушка выстыла, от обилия влаги в ней окно опять сделалось матовым, будто кто заклеил его серебристой бумагой.
Ребята крепко спали, и будить их не хотелось. «Вот подтоплю маленько, тогда и разбужу», — решила Нина и, прислушиваясь — не ревут ли телята? — стала складывать в холодную печурку оставшиеся дрова. Долго искала спички, а когда нашла, дольше того не могла добыть огонь — спички отсырели. Исчеркала напрасно полкоробка, опустила руки…
И тут вспомнила, как еще давно, когда они ходили всей школой копать колхозную картошку и их вымочил дождь, Василий Терентьевич учил зажигать подмоченные спички. Он быстро-быстро тер спичку о волосы, чиркал, и она загоралась. Нина повторила урок. Получилось. Высушенная трением спичка вспыхнула, от нее занялась тугая ленточка бересты — загудело в печке!
Железная печурка, или теплушка, как ласково называли ее ребята, могла в две минуты нагреться докрасна. Напичканная смольем, накалялась не только печка, но и вся ее длинная труба.
Жаркая, удобная эта теплушка, недаром ее устанавливают во всех времянках и даже возят с собой!
Нина накинула фуфайку, вышла на улицу.
Рассветало. Крутобокие, белые, будто освещенные изнутри неоновым светом облака плавно сливались на плато Кваркуша с подтаявшими за ночь снегами. Облака на земле! Словно стадо гигантских баранов вольно разбрелось по просторам альпийских лугов. Облака на лугах лежали всю ночь, а теперь, отдохнувшие, отрывались от них и медленно, не спутываясь, не перемешиваясь, спокойной чередой одно за другим скатывались в прохладную долину Цепёла и уплывали по ней в дальнюю даль. Где-то они полетят привычно высоко, выше птиц, а вот тут отдыхают на самой земле. «Тучки небесные, вечные странники…» — вспомнила Нина и еще больше поразилась невиданному зрелищу. Да, не каждому удается наблюдать такое! А может быть, облака рождаются здесь?
Тумана не было, не чувствовалось и зябкой сырости, хотя с крыши избушки звучно капало и все вокруг набухло, посинело, отяжелело. Где-то стрекотали дрозды, перекликались пуночки, над лугом тянул седокрылый лунь, легко удерживаясь на восходящих воздушных потоках.
Нина подставила ладони под струйку, стекавшую с крыши, плеснула на лицо. Талая вода попахивала дымком, свежей кошениной и еще не поймешь чем — кажется, цветущей вербой. И от этих запахов, от звенящей капели, от доверчиво лежащих на земле облаков ясно просветлело на душе. Нина прикоснулась щекой к выпуклому бревну стены. «Я сейчас ухожу, ты остаешься за старшую», — живо вспомнила наказ Василия Терентьевича. «Это я-то старшая?! Уй, как здорово!» — И тихонечко запела:
