Джеймс Кервуд - Северный цветок
— Рыба, ты говоришь?! — неторопливо произнес Грегсон. — Ты начинаешь определенно интриговать меня. Пожалуй, я готов допустить вместе с тобой, что в рыбе таятся великие возможности. Продолжай, я слушаю!
ГЛАВА II
В течение одной-двух минут друзья хранили абсолютное молчание и прислушивались к злобному реву прибоя, который слышался по другую сторону черного, насупившегося леса.
Затем Филипп повернулся и снова вошел в хижину. Грегсон немедленно последовал за ним. При свете масляной лампы, по-прежнему свисавшей с потолка, он заметил в лице Уайтмора нечто такое, на что раньше не обратил внимания: беспокойный блеск в глазах, крайнюю напряженность мускулов рта и более острую линию челюстей.
Они не виделись почти два года, и радость в первые минуты встречи была так велика, что скрыла от Грегсона то тревожное выражение, которое он теперь ясно читал на лице Уайтмора. К тому же его друг все время держал себя так легко и непринужденно, что окончательно ввел его в обман. И вдруг, на один только миг пред его мысленным взором пронесся портрет, который он когда-то рисовал с Уайтмора. Это было давно, но друзья были уверены, что воспоминания об этом времени никогда не изгладятся из их памяти. Грегсон вспомнил прежнего, холодного упрямого и уверенного Уайтмора, который всегда смеялся в лицо опасности, шутя одолевал всевозможные препятствия и неизменно был готов к бою — с оружием в руках и добродушной улыбкой на устах. Свой портрет художник делал для журнала Бёрка, где он и появился на обложке с надписью «Борец». Сам Бёрк отнесся с большим недоверием к улыбке Уайтмора, но Грегсон знал этого человека. Это был настоящий Уайтмор!
Но теперь он видел разительную перемену. Его приятель постарел, страшно постарел. Вокруг глаз собрались преждевременные морщинки. Лицо вытянулось, и Грегсон инстинктивно чувствовал, что кажущаяся непринужденность Уайтмора — лишь слабый отголосок прежней живости и что огонь и пыл временно погасли в том, на кого он теперь так пристально глядел. За два года, — думал он про себя, — что-то случилось. Что именно, он не мог еще понять, но не сомневался уже, что тут таилась причина столь долгого и упорного молчания Уайтмора, который почти два года ничего не давал знать о себе.
Они сидели теперь за столом, друг против друга. Филипп вынул из бокового кармана небольшую связку бумаг, из которых вытащил географический чертеж. Разгладив пальцами карту, он заявил следующее:
— Вот где, друг мой, таятся все те великие возможности, о которых я только что говорил тебе! Если я вызвал тебя сюда, то отнюдь не для завоевания воздуха или эксплуатации лунной энергии. Я пригласил тебя для борьбы и не обманул тебя. Но позволь теперь спросить тебя о следующем. Приходилось ли тебе когда-нибудь видеть крысу в ловушке, возле которой с налитыми кровью глазами замер жестокий терьер? Ты представляешь себе состояние крысы? Так, вот, допусти на минуту, что в западне находится не крыса, а человек…
— Я предполагал, что туда попала рыба! — мягко заметил Грегсон. — Боюсь только, что ты сейчас сунешь туда какую-нибудь красивую девушку… Нет?
— А если бы даже так? — воскликнул Уайтмор, не отрывая пылающего взора от приятеля. — Что бы ты сказал, если бы я увидел в этой самой западне девушку, женщину! И не одну, и не десять, и не сто, а неимоверное количество девушек? Что бы ты сказал тогда?
— Я сказал бы, что там собрался недурной букет!
— О, Грегги, позволь заверить тебя, что такого букета ты никогда в жизни не видел и не увидишь! Должен сказать тебе, что нам с тобой предстоит совершенно исключительная борьба. Весьма возможно, что в борьбе этой мы будем побеждены. Нас с тобой — только двое! А придется выдержать бой с такими силами, которые могут в полторы минуты произвести с полдюжины южноамериканских революций! Погляди сюда!
Повернув карту в сторону Грегсона, он стал водить по ней указательным пальцем:
— Ты видишь эту красную линию? Это — новая железнодорожная линия, которая ведет к Гудзонову заливу. В настоящее время работают около Ле-Пас, и строители надеются закончить дорогу к будущей весне. Надо тебе знать, Грегги, что это — самая замечательная железнодорожная ветвь на всем американском континенте, — замечательная, главным образом, в том отношении, что за нее так поздно взялись. Сотни миллионов человек спали на необозримых равнинах — и теперь проснулись. Эта дорога перережет четыреста миль самой дикой пустыни на свете, откроет доступ в страну, которая по размерам равна половине территории Соединенных Штатов и из которой в ближайшие пятьдесят лет будет вывезено больше минеральных богатств, чем с Юкона и Аляски за все время их эксплуатации. Она сократит путь от Монреаля, Дюлюста, Чикаго и всех городов Среднего Запада до Ливерпуля и других европейских портов на тысячу миль. Благодаря ей откроется новая морская линия от Гудзонова залива, на берегу которого появятся новые города и новые железоделательные и сталелитейные заводы. Так, почти незаметно, можно будет добраться до Полярного Круга, где имеется достаточно железа и угля для того, чтобы прокормить весь мир в течение нескольких сотен лет. Я рассказал тебе, Грегги, только о незначительной доли того, что несет с собой новая железнодорожная ветвь. Ты помнишь, вероятно, что года два назад я сделал тебе предложение порыться в этих странах, но предложение мое носило полушутливый, случайный характер. Я тогда и думать не мог, что…
Он замолчал на мгновенье, и улыбка прежних дней мелькнула на его лице.
— Я тогда и думать не мог, что судьба прикажет мне прочно осесть на земле, о которой я до последнего времени никогда серьезно не думал. Я самым тщательным образом исследовал местность, по которой в недалеком будущем зазмеятся рельсы. Канада еще спит или же слишком занята своим собственным Западом. Нигде до сих пор я не встречал конкурентов, которые пожелали бы стать на моем пути. К западу от предполагаемой линии я работал совершенно один. На Востоке некоторые торгово-промышленные общества успели уже получить в полное свое распоряжение целые горы железа и непочатые угольные поля. Шесть месяцев я провел среди индейцев, местных французов и полукровок. Я жил с ними, охотился с ними, вел точно такой же образ жизни, как и они, и немного усвоил себе их язык. Такая жизнь вполне пришлась мне по вкусу, и в душе я превратился в самого настоящего северянина. Все клубы и балы, и города, и светская жизнь превратились в жалкие остатки воспоминаний. Ведь ты знаешь, что я никогда не питал особой симпатии ко всем этим глупостям, а теперь я возненавидел их еще пуще прежнего. И был счастлив — счастлив, как никогда! И тогда…
