Петр Бобев - Белый лоцман
Человек оттащил ее подальше от берега и, изнемогая от усталости, опустился рядом. Но в глазах его светилось удовлетворение.
Сейчас он разрежет ее на три части, свяжет их веревками и — снова в путь! В путь!
Он лихорадочно стал резать ножом мокрое дерево — стружка за стружкой, кусочек за кусочком. Медленно, утомительно. Руки его слабели все больше и больше, ладони покрылись волдырями.
Ничего! Если не сегодня — то завтра, если не завтра — то послезавтра! Рано или поздно он все равно разрежет эту мачту!
Несчастный вытер рукавом пот со лба. Взгляд его скользнул по покрытой легкой рябью океанской шири.
И вдруг он вскочил.
Пароход!
И так близко! Видно даже людей, снующих взад и вперед по палубе, поспешно закрепляющих веревки закинутой рыбацкой сети.
Ему показалось, что сквозь грохот прибоя он улавливает их сердитые возгласы.
Задыхаясь, человек бросился наверх. Морские птицы с тревожными криками разлетелись из-под его ног. Добравшись до вершины скалы, он сорвал с себя рубашку и, привязав ее к палке, замахал, как флагом:
— Помогите! Помогите!
Пароход продолжал свой путь, волоча за собой пышный хвост дыма.
— Помогите!
Не слышат… Только костер может спасти. Скорее! Пока они не уплыли!
А с юга снова пополз туман. Сначала появились несколько белых клубов и стремительно понеслись над водой, затем выплыла бескрайняя громада и обрушилась на океан, будто лавина, бесшумная лавина холодных испарений. Мир растаял за этой дымкой, исчез. Остался лишь скалистый остров, встревоженные птицы, притихшие тюлени и — человек. Ничего больше! А прибой, словно удесятерил свой рев, заглушая все другие звуки.
Несчастный в отчаянии опустился на землю. Проклятый туман! Не мог повременить еще несколько минут! Всего несколько минут! Он бы зажег костер, его бы заметили…
Какая жестокая, коварная судьба!
Рядом с ним, изгнанные из стада тюлени продолжали таращить в туман свои пустые глаза. Такой же взгляд был сейчас и у него, покинутого и беспомощного, как они.
20
Заря сияла во всей своей прелести. Над еще сонным океаном, который лениво плескался между своими невидимыми берегами, солнце протянуло алмазную сеть.
Среди волн, словно в хрустальной колыбели, сверкающей всеми цветами радуги, лежал, покачиваясь, слепой кашалот.
Но он не видел всей этой красоты, он никогда не видел ее, осужденный с самого рождения на вечную ночь. Вся его жизнь протекала во мраке: и внизу — в морских глубинах, и наверху — под ярким голубым небом.
Утомленный ночной охотой, но утоливший свой голод, кашалот дремал и лишь время от времени выпускал вверх по небольшому фонтану. Волны ударялись с мягким плеском о его огромную четырехугольную спину, которая то скрывалась под водой, то снова выплывала.
Непрошенными гостями в его убогом сознании возникали воспоминания, стертые, бледные, лишенные образов и имен, — воспоминания о звуках и осязании, воспоминания кожи и ушей. Давнишние, хаотические воспоминания. — Вот — он плывет во мраке, но не один, как сейчас. Всем своим телом он ощущает близость большого, сильного существа, которое своим нежным голосом указывает ему путь, иногда подплывает вплотную к нему, прижимается к его рту и впрыскивает туда несколько глотков густого молока… Или еще: доброе, ласковое существо все реже и реже дает ему молоко, но зато все чаще увлекает его нежным шепотом вниз, где очень холодно и что-то сильно сжимает легкие, душит его. А это так неприятно! Он хочет вернуться назад, где тепло, где легко дышится, но ласковый призыв раздается снова, увлекая его за собой, на первый урок, на первую охоту… Но вскоре это доброе существо перестало звать его за собой, начало сторониться его и, наконец, оставило совсем. Он уже сделался крупным, сильным и не сознавал своего недуга. Потому что там, в страшных глубинах, среди непроглядного мрака, где кашалот проводит большую часть своей жизни, нужно не зрение, а острый слух. Незаметно для себя он привык оставаться долгое время под водой, достигать больших глубин, мускулы его окрепли, слой подкожного жира стал толще, — и его уже не страшил глубинный холод и не пугало непомерное водяное давление. И еще кое-что делало его охоту легкой. Его жертвы вели себя очень странно: злые, агрессивные до глупости, они набрасывались на него, пытались бороться, а потом сами лезли ему в рот… Но именно тогда, когда он стал большим и сильным, начались его мучения. Самцы дрались непрерывно, ломали друг другу челюсти, ударяли лбами, кусались. И он, послушный инстинкту, тоже лез в драку. Но если внизу, в бездне, в царстве мрака он не уступал им в ловкости и даже, может, как охотник был лучше их, то наверху, при свете, другие самцы явно превосходили его. Слепой чувствовал, когда на него нападали, но не мог видеть, куда его ударят лбом, в какое место укусят, чтобы предохранить себя. И наконец они прогнали его, заставили жить одного, одного-одинешенького!
Неожиданно кашалот проснулся и прислушался. Плеск, долетевший до него издалека, был слишком хорошо знаком ему. Он говорил о приближении целой стаи хищников, в три раза меньших чем он, но зато многочисленных, свирепых и вооруженных острыми, похожими на пилы челюстями. Авось пройдут мимо, не учуют его.
Слепой замер, перестал дышать. Для него это не представляло никакого труда. При опасности он мог выдержать так и два часа. Ведь охотясь в глубинах, он засиживался под водой не меньше.
Но касаток обмануть было не так-то просто. Их вожак с гарпуном, за которым следовало около десятка хищников, свернул вправо, другие десять — влево, а остальные устремились к хвосту кашалота.
Надо было спасаться. И, наскоро глотнув воздуха, кашалот нырнул вниз.
Касатка с гарпуном, словно стрела, бросилась следом за ним, мигом догнала и завертелась около головы кашалота, пытаясь вцепиться в его нижнюю губу. Но тот, не видя ее, а лишь доверяя чутью, разинул пасть и вонзил зубы в ее грудной плавник. Касатка рванулась в сторону, заметалась в ужасе… Напрасно! Зубы кашалота, раз схватив, уже не выпускают.
Что же теперь?
Слепой стремительно понесся в бездну. Другие хищники уже давно прекратили погоню. Какое млекопитающее смело померится с ним, пытаясь догнать его в глубинах? И он несся все дальше и дальше, увлекая за собой яростно мечущуюся касатку.
Лазурь верхних водяных пластов сменил зеленоватый полумрак, в котором мелькали черные тени. Касатка почувствовала, что задыхается. А кашалот, ритмично ударяя своим мощным хвостом, погружался все глубже. Наконец наступила полная темнота, черная, непроницаемая. Тьма и холод! И такая тяжесть в груди! Как сжималась она мучительными спазмами в тоске по свежему воздуху.
