Владимир Монастырев - Искатель. 1974. Выпуск №6
— Худо споткнуться с горшком молока возле самых дверей… Надежный человек?
— Не знаю. Должен приехать сотрудник разведывательного отдела от Колчака. Явки, которые он мог знать, уже законсервированы… Тихомирову дано указание мобилизовать все возможные источники получения денег.
— Не нравится мне ваш Тихомиров. Совслужащий в люстриновом пиджаке. Где вы его откопали?
Щепкин промолчал. Полковнику совершенно не обязательно было знать, что два года назад «совслужащий в люстриновом пиджаке» занимался крупной лесной торговлей и деловые интересы почти добрый десяток лет связывали Епимаха Дурова и домовладельца Щепкина.
Год назад Дуров в сопровождении какого-то мужика с окладистой бородой появился в Москве под чужой фамилией, нашел Николая Николаевича и сказал, что лесозавода, биржи с запасами пиловочника и строевого леса, запаней и складов у него больше нет.
— Как липку меня ободрали большевички… Теперь буду за свое добро им глотки рвать.
По совету Щепкина Дуров притих и устроился в губсовнархоз на скромную должность делопроизводителя.
Бородатого попутчика Дурова, по фамилии Крохин, определили в дворники, поселив его так, что из полуподвального окна каморки он мог обозревать дом, где жил Щепкин.
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие, — заверил новоиспеченный дворник. — Всякую суету сразу примечу. Глаз, извините благодушевно, на такой счет хорошо приучен.
Дуров вошел в подпольную организацию и по рекомендации Щепкина был назначен кассиром.
Расставшись со Ступиным, Щепкин долго кружил по улицам и переулкам, заходил в магазины, задерживался перед пустыми витринами, где сиротливо пылилась краска для ресниц и жухлые коробки с пудрой подозрительного происхождения. Убедившись, что визит в скромную артель оказался незамеченным, Николай Николаевич свернул в тихий арбатский переулок, где проживал в собственном четырехэтажном доме с гранитной облицовкой цоколя и чугунной решеткой, замыкавшей двор. Сейчас в доме ему принадлежала только одна-единственная квартира, предоставленная по ордеру как квартиросъемщику.
Поднявшись на второй этаж, Щепкин открыл дубовую, проложенную стальным листом дверь и, мягко ступая по ковровой дорожке, прошел в кабинет.
Постоял у окна, не приметил ничего подозрительного и сел за письменный стол.
«Передайте Колчаку через Стокгольм, — решительно писал Щепкин. — Москвин прибыл в Москву с первой партией груза, остальных нет. Без денег работать трудно. Оружие и патроны дороги. Политические группы, кроме части меньшевиков и почти всех эсеров, работают в полном соглашении. Часть эсеров с нами. Живем в страшной тревоге… Настроение в Москве вполне благоприятное… Ваши лозунги должны быть: «Долой гражданскую войну», «Долой коммунистов», «Свободная торговля и частная собственность». О Советах умалчивайте… В Петрограде наши гнезда разорены, связь потеряна…»
Написанное письмо Щепкин аккуратно сложил, чтобы отнести в тайник. Завтра оно будет отправлено. Но путь ему предстоит долгий, а деньги нужны немедленно.
ГЛАВА II
На вокзальной площади смешались бивак, ночлежный дом и больница. Тысячи людей, покорные судьбе, лепились на приступках подъездов, у фонарных столбов и тумб, возле бревенчатых подслеповатых домов. Узлы, корзины, баулы, тощенькие котомки, шинели, чуйки, армяки и полушубки, платки, капоты и галифе сбились здесь в немыслимую кучу.
Поезда брались приступом, счастливчики громоздились на крыши, на площадки и на буфера. Отсюда двигались с севера на юг, с юга на север, с востока на запад и обратно. Из разоренных городов в такие же деревни, истерзанные войной, недородом, бандами, смертью.
На площади продавали, меняли и покупали все: от припрятанных наганов до «малинки» — чудовищной смеси морфия, опиума и хлороформа, которая могла свалить с ног и извозчичьего битюга. Зазывно пошевеливая бедрами, прохаживались крашеные особы и шныряли молодчики в кепках, нахлобученных на глаза. То и дело раздавались истошные крики людей, лишившихся последних денег, чемодана или котомки с куском черствого хлеба.
Возле входа в вокзал в живом кругу добывали пропитание два беспризорника. Один, закатывая глаза на тощем, немыслимо грязном лице, тренькал на балалайке, второй выделывал на асфальтовом пятачке кренделя босыми, в коростах, ногами и пел частушки:
Деникин — ша!Возьми два тона ниже,И хватит намАрапа заправлять…
На дощатом заборе белели свежие листы обращения Московского Совета к трудящимся города:
«Попытка генерала Мамонтова — агента Деникина внести расстройство в тылу Красной Армии еще не ликвидирована… Тыл, в первую очередь пролетариат Москвы, должен показать образец пролетарской дисциплины и революционного порядка…»
Кончив петь частушки, беспризорник сдернул рваную шапку.
— Дайте, не минайте, — скаля зубы, заговорил он. — Кто меня мине, того чека не мине…
Сердобольная тетка в плисовой кацавейке подала беспризорнику две вареные картофелины. Он сунул добычу под рваный малахай, перепоясанный ремнем, и повернулся к усатому дядьке в крепких сапогах, который жевал пирог с требухой, купленный у торговки-разносчицы.
— Дяденька, дай кусманчик!..
Дядька деловито спрятал в карман недоеденный пирог и ткнул парнишку кулаком в лицо.
На набережной маршировал отряд всеобуча, старательно топал по разбитому булыжнику. На плечах у обучающихся были древние берданы.
Ветер гонял по мостовой грязные листья, перекатывал клубки ссохшихся веток и трепал полотнища лозунгов. Величавые слова революции были написаны неровными буквами на грубом выцветшем кумаче.
Из века, не знавшего счастья и света, рождался век надежд. И, как всякие роды, рождение будущего было трудным.
Вячеслав Рудольфович, прибывший поездом с Украины, прихрамывая и опираясь на палку, вышел на вокзальную площадь.
День отходил. Под мостами, в подворотнях и тупиках копились сумерки. В мягком свете склоняющегося к закату солнца дома, заборы, крыши, фонарные столбы и чахлая зелень редких палисадников гляделись приветливее. Милосердные тени смазывали выбоины в штукатурке стен, провалы выбитых окон, ржавые потеки на углах домов и ухабины на булыжной мостовой.
Опускающееся солнце напоминало о неумолимом беге времени. Оно текло как река, и не было силы, чтобы задержать его.
Вячеслав Рудольфович жалел время. Каждый исчезающий день — это отходящий, невозвратимый уже кусочек человеческой жизни, которая лишь детям кажется бесконечной. Сейчас на вокзальной площади его не покидало подсознательное ощущение, что вместе с истекающим днем уходит что-то, им лично не сделанное. Что он обязан был успеть больше выполнить, свершить для революции. Вот для этих людей, которые грудились на грязной вокзальной площади. Ради них он отдаст все силы, служит великой идее, которая должна досыта накормить вон того белоголового мальчика, прильнувшего к исхудалой матери. Дать кров старику в драном армяке и лаптях, роющемуся плоскими от вековечной работы руками в тощей котомке. Принести счастье и любовь испуганной девушке в юбке, сшитой из солдатской шинели.
