Счастливая звезда полковника Кладо - Ростислав Феодосьевич Самбук
Крейцберг захохотал и, убрав нож от горла, стал играть им, переставляя острие с пальца на палец. Это так, похоже, заняло его, что он на несколько секунд забыл о Жервезе, но вдруг вздохнул, взял нож и неуклюже, держа его тремя пальцами, провел острием по груди девушки.
Та вскрикнула и неожиданно для себя заплакала тонко и жалобно, словно ребенок, который жалуется на несправедливость и не понимает, почему его наказывают.
Лицо у Крейцберга прояснилось.
— Ну вот, теперь ты назовешь мне все: явки, пароли, связных!
Жервеза покачала головой.
— Я говорю правду, а вы мне не верите…
— Фамилии людей, которые приходили в фирму! Не по делам «Поло», а подпольщиков. Кто стоял во главе организации, Кан или Дюбуэль? — Крейцберг вновь кольнул девушку ножом. — Понимаю, тебе больно, к тому же рука моя может сорваться, и я попорчу тебе легкие или еще что-нибудь, а я не хочу, чтобы ты умирала: ты еще не сказала ничего, что должна…
Жервеза смотрела на гауптштурмфюрера. Она вновь видела, как шевелятся его губы, но ничего не слышала, слова словно обтекали ее, не останавливаясь, не касаясь сознания. И она испугалась, что сходит с ума. Вдруг до нее дошел смысл сказанного — не все, лишь слова Крейцберга о том, что рука его может сорваться.
Жервеза стиснула зубы и напряглась, а когда боль вновь обожгла грудь, изо всех сил подавшись вперед, рванулась из рук гестаповцев, чтобы лезвие прошло через ее сердце. Но гауптштурмфюрер был начеку. Мгновенно отдернув руку с ножом, он ударил Жервезу по лицу.
— Успеешь еще умереть, — улыбнулся он криво и заорал на гестаповцев: — А вы почему не держите?
Те крепко прижали девушку к спинке стула. Теперь она не могла двинуться и закусила губы, чтобы не кричать.
Крейцберг заметил это.
— Ладно, допустим я поверю, что ты не имеешь отношения к шпионам. Тогда рассказывай о том, что знаешь. Кто, по-твоему, из них главный: Кан или Дюбуэль?
— Мосье Кан — директор, Дюбуэль — его подчиненный, — уверенно ответила Жервеза, но вдруг вспомнила, как однажды заглянула в кабинет Кана и увидела, как Дюбуэль выговаривал что-то директору. Правда, он сразу заметил ее и мгновенно заговорил о другом, однако девушка еще тогда что-то заподозрила… И вот теперь этот допрос…
Приказав гестаповцам отпустить Жервезу, Крейцберг спрятал нож.
— Вот что, птенчик, — произнес он. — Я сейчас отдам тебя этим ребятам…
Жервеза вздрогнула, и гауптштурмфюрер, усмехнувшись, повторил вопрос:
— Так кто был настоящим шефом организации?
Жервеза рассказала об увиденной сцене.
— А ты наблюдательная, — похвалил Крейцберг. — Расскажи мне все, что ты знаешь о Дюбуэле: характер, привычки, круг знакомств. Звонили ли ему женщины?
— Нет, женщин он сторонился. Только работал, и все. Не болел, хотя когда-то жаловался на почки.
— Какие рестораны любил?
— Завтракал и обедал напротив, в бистро.
— А магазины?
— Мосье Дюбуэль никогда не говорил на эту тему.
— А о чем он говорил? Может, жаловался на что-нибудь?
Жервеза покачала головой. Ей казалось, она знает мосье Дюбуэля, а оказывается... Неожиданно она вспомнила:
— У него часто было раздражение кожи. После бритья. Он говорил, что только в одной парикмахерской Парижа умеют брить.
— Где же?
— Когда-то мы проезжали мимо нее, и мосье Дюбуэль сожалел, что не имеет времени зайти туда. Это на перекрестке Рю-Соссюр и Лежандр.
— Возле коммерческого училища? — спросил Крейцберг.
— Да, недалеко от «Поло».
— Вы начинаете мне нравиться, мадемуазель Пейрот.
Жервеза провела дрожащими пальцами по ранам на груди.
— Не беспокойтесь, скоро заживет, — заметил ее движение Крейцберг, — а если будете умницей, получите медицинскую помощь… Так какие еще привычки были у Дюбуэля?.. И Кана?..
Вальтер Шелленберг стоял перед открытым окном и смотрел на лазурную гладь озера, на осенние горы, укрытые красочным лесным ковром. Солнце, клонившееся к закату, зажгло пожар на их склонах, и лишь вверху, где лиственный лес переходил в хвойный, темно-зеленая полоса отделяла красно-золотые россыпи от мрачных нагромождений голых скал.
Нельзя сказать, что этот пейзаж не восхищал бригадефюрера, но все же переливы золота, как и голубое безбрежие озера, не успокаивали Шелленберга, не настраивали на лирический лад. Он испытывал досаду и беспокойство, собственно, они не покидали его с момента пересечения границы — вся эта швейцарская респектабельность, станции без зенитных батарей, эшелонов с танками и пушками раздражали Шелленберга.
Подумать только: в свое время они могли бы оккупировать Швейцарию всего за несколько часов, и теперь бы он ходил по залам этого дворца, как хозяин, а Массон не был бы даже дворецким — слишком большая честь для самоуверенного болвана, силящегося держаться на равных с бригадефюрером СС.
Адъютант доложил, что приехал Массон. Шелленберг, широко и приветливо улыбаясь, поспешил ему навстречу…
Они обедали вдвоем в просторном зале. Шелленберг хвалил еду и вина, предложенные Массоном, разговор шел неторопливо, казалось двое хорошо знакомых мужчин, уже давно обсудив все темы и проблемы, немного томятся, не находя слов, и потому говорят какие-то банальности, плохо слушая друг друга.
— Хорошо у вас, в Швейцарии: тишина, покой, — сказал Шелленберг и отпил вина.
— Не скажите. Война изменила нашу жизнь.
— Не заметил.
— Все познается в сравнении...
— Возможно... После нашей кутерьмы здесь у вас начинаешь особенно чувствовать прелести мирной жизни.
Массон уперся взглядом в тарелку, чтобы Шелленберг не заметил его удивления: если уж сам бригадефюрер заговорил о мире... Это невероятно…
Шелленберг, не получив поддержки от бригадного полковника, сделал вид, что смакует вино.
— Французское? — спросил он.
— Да, еще из довоенных запасов.
— Хорошее… Из довоенных, говорите? Все довоенное имеет какой-то особенный вид, качество или просто привкус. Как это вино: оно превосходно, как довоенная Европа…
Массон почувствовал, как лицо его начинает удлиняться. Он взял бутылку, чтобы хоть как-то скрыть свое смущение.
Шелленберг сделал вид, что ничего не заметил и продолжил притворно простодушно:
— Немецкий народ заставили занести меч, но самые заветные наши мечты связаны с миром. Да, мой дорогой полковник, вы не ослышались, с миром, и я знаю, что кое-кто из высоких деятелей хорошо осознает, что границы рейха в разумных рамках тридцать девятого года удовлетворили бы обе стороны…
Массон чуть не
