Пьер Бенуа - Дорога гигантов
— Вы знали Антиопу? — медленно проговорил граф д’Антрим.
По-видимому, в голове его совершалась какая-то трудная работа. Было видно, что он старается припомнить меня. Впрочем, так естественно, что он забыл меня.
— Вы знали Антиопу! — повторил он.
— Да, милорд. И именно графиня Кендалль, двадцать лет назад, представила меня вам.
Он поглядел на меня и покачал головой.
— Вы сделали за эти двадцать лет большую карьеру, — сказал он.
Я покраснел до ушей. Он не заметил этого. Весь он ушел в собирание далеких воспоминаний.
— Да, — проговорил он наконец с усилием, — припоминаю. Кажется припоминаю. Маленький Жерар, ребенок, со старой дамой в черном, которую так пугали шалости Антиопы. Припоминаю. Боже мой! Боже мой!
Я почтительно глядел на него.
— С прискорбием узнал я, прибыв сюда, — сказал я, — о том великом несчастье, которое постигло графиню Кендалль.
— О да, несчастье, громадное несчастье!
— Будет ли мне разрешено, — робко спросил я, — засвидетельствовать ей свое почтение?
— Конечно, конечно.
Он с трудом перевел дух.
— Сегодня вечером она обедает с нами. Ведь хозяйка дома — она, вы знаете, и то гостеприимство, какое оказывается вам, им пользуюсь и я. Но, может быть, вам было бы приятно до того...
Видимо, так неожиданно вызванные воспоминания о прошлом взволновали его.
Подошел Ральф и дотронулся до его плеча.
— Позволю себе заметить вашему сиятельству, вам нельзя так долго утомляться.
— Я кончил, Ральф. Кончил. Но то, что только что сказал мне господин Жерар, до того неожиданно, до того необычайно. Так я возвращаюсь к своему вопросу: вы, наверное, хотели бы еще до обеда повидать друга вашего детства?
— О я был бы чрезвычайно счастлив, милорд.
— Вполне естественно, конечно. Антиопа каждый день после завтрака ездит верхом. Возвращается около четырех часов. В пять, если хотите, за вами придут и проводят к ней.
За завтраком я лишь очень рассеянно слушал беседу (впрочем, полную интереса) между полковником Гарвеем и бароном Идзуми, касавшуюся японцев в Калифорнии. Когда я вернулся к себе в комнату, Уильям снимал со столика несколько положенных мною на него книг.
Он смутился и приостановил свою работу.
— В чем дело? — спросил я.
— Да вот профессор Генриксен, ваша честь...
— Чего же профессору Генриксену от меня нужно?
— Профессор Генриксен приказал мне разыскать ему в замке маленький легкий круглый столик. Он говорит, что ему это очень нужно, и что если ему такого столика не достанут, то он отправит свои чемоданы назад в Швецию. Кроме этого вот — ничего не могу найти. Если вы, ваша честь, ничего не будете иметь против...
«Что за сумасшедший», — подумал я.
Уильям стоял посреди комнаты, со столиком в руке.
— Несите ему, несите, — сказал я. — Да спросите, может быть, ему и туалетный столик тоже нужен.
— Нет, не нужен, ваша честь, — ответил Уильям с большим облегчением, — ему нужны только круглые столы.
Остальную часть дня я несколько раз принимался читать «Тристрама Шенди». В пять ко мне в дверь постучали. Показался г-н Ральф.
— Графиня ждет профессора, — сказал он.
Глава V
КЕНДАЛЛЬ (продолжение)
В тот день — в конце сентября 1894 года, когда я расстался с Антиопой — солнце клонилось к западу. Это было на берегу озера, близ пристани пароходов, на которых туристы отправляются в Хоткомб. Позднее, читая «Рафаэля», я упорно старался отыскать там это место, но никак не мог найти: в душе у поэтов так много неточного!
Большие деревья, с слегка пожелтевшими листьями, стояли так близко у воды, что концы ветвей купались в ней, образуя над маленьким заливчиком красивый голубоватый свод, и последние солнечные лучи пронизывали его играя золотыми пятнами.
Об этом солнце Савойи думал я, когда шел за господином Ральфом по коридору, который вел меня к образу моего детства, отделенному от меня двадцатью годами. Какая-то мистическая радость поднималась во мне. Сейчас увижу я Антиопу, увижу в тот самый час, в который с нею расстался. Проходя мимо высоких окон в коридоре, я каждый раз глядел на солнце, которое было когда-то свидетелем нашего прощания и которое теперь будет свидетелем нашей новой встречи.
Оно то выглядывало из-за шумных облаков, то скрывалось опять за ними, а под ними ночь стлала уже свои лиловатые тени. Доносился рокот океана. Минута была полна строгой и сосредоточенной торжественности.
Подойдя к двустворчатой двери, прикрытой темной бархатной материей, Ральф постучался.
Нам открыла дверь горничная. Она и Ральф обменялись какими-то знаками, затем горничная пропустила меня.
Пройдя очень скромную гостиную, я очутился в комнате графини Кендалль. Тотчас же увидал я Антиопу, лишь ее и видел. Она стояла на коленях и прикрепляла белые ярлыки к темно-коричневым холщовым мешочкам.
Я остановился на пороге. Она встала, подошла ко мне, протянула руку.
— Счастлива вас видеть, — просто сказала она. — Простите, я готовила эти пакеты, мешочки со сладостями, которые мы посылаем юношам из нашего графства, находящимся там, во французских окопах.
Я жестом показал, что мне было бы очень неприятно мешать ей в такой работе.
— Нет, нет, — сказала она. — Я уже кончила. Осталось только пришить ярлычки. Об этом позаботится Дженни.
Она позвала горничную.
— Унесите, Дженни, пакеты. И не отправляйте их, пока я не просмотрю списка тех, кому их посылают.
Она помогла горничной собрать мешочки. Занятая этим, она не обращала на меня внимания, — я мог разглядеть ее.
Одна из самых совершенных страниц «Сада Вероники» посвящена описанию того волнения, какое испытываешь, когда ту, которую знал девочкой, теперь видишь уже женщиной и стараешься уловить ее прежнюю улыбку, прежние движения, узнать в выдержанном изяществе тридцати лет резкие и немного дикие манеры двенадцати-тринадцати лет. Зрелище такого преображения было теперь перед моими глазами. Не было в нем для меня ничего нежданного, и все-таки было оно запечатлено таким глубоким ощущением неустойчивости и эфемерности, что глаза у меня наполнились слезами, и руки задрожали. Я взглянул на руки Антиопы и с невыразимым счастьем увидал, что и они вздрагивали на этих коричневых холщовых пакетиках. Я понял: я боялся лишь одного, — что увижу Антиопу совершенно равнодушной. Антиопа скорбная, измученная жизнью больше отвечала смутным ожиданиям моего страстного эгоизма.
В комнату начинал проникать мрак, и все сильнее становился шум океана.
Горничная вышла, нагруженная пакетами, и я остался один с графиней Кендалль.
Она села в кресло против окна, мне был виден ее профиль. Умирающий свет дня играл на ее волосах — они были все те же, черные с медным отливом. Волосы были заложены на затылке тяжелой, низкой прической.
