Инстинкт Убийцы. Книга 1 - Элеонора Бостан
Она начинает возражать, говорить, что любит его, и что это тот самый уникальный случай, когда любовь приходит в 13 лет. Но мама твердо и уверенно качает головой.
– Откуда ты знаешь? – резко спрашивает она.
– Ты сама мне только что сказала, – мягко отвечает мама, глядя на нее в свете уличного фонаря. Такой свою маму она не помнит, ее карие глаза стали такими глубокими и такими чужими, в них она видит бесконечную мудрость, силу и что-то, что она никак не может понять. Может, грусть или какое-то печальное знание.
– Просто, если это настоящая любовь, – тихо говорит мама, глядя куда-то в пустоту, – ты никогда не станешь желать человеку зла и, тем более, ревновать его. Если это любовь, то ты отпускаешь его и говоришь: пусть он будет счастлив, даже если не со мной. Потому что любовь – это, прежде всего, счастье любимого человека. Вот почему я говорила, что любовь трудная и сложная. И вот почему говорю: любить умеют только единицы, остальные так и не проходят путь развития, у них чувства остаются в недоразвитом состоянии, приобретая формы других низких чувств. Они заменяют то, чего у них нет, способности любить, на то, чем обладают – чувством собственности и эгоизмом. Бог есть любовь, детка, и лишь высшие люди, подобные Богу, умеют по-настоящему любить. Запомни это, запомни на всю жизнь.
Она в шоке, она как будто приоткрыла занавеску и увидела вселенную. Женщина, нежно обнимающая ее, кажется ей богиней, ангелом, знающим все тайны человеческой души. Она больше не плачет, и она больше не думает о Роме и его подруге, все это стало вдруг каким-то второстепенным и ничтожным. Она чувствует удивительное умиротворение и покой, а еще огромную и безграничную любовь к маме. Ветерок снова врывается в раскрытое окно, она глубоко вдыхает аромат и прохладу, которые он принес, а потом решительно вытирает слезы.
-Мама, я так тебя люблю! – говорит она и крепко обнимает маму. Обнявшись, они сидят в темноте, а за окном природа возрождается к жизни.
Она подошла к опасной черте, Фатима это знала. Следующий кадр ее прошлой жизни был границей, или почти границей между ее нормальной жизнью и тем, что началось потом. Она не хотела вспоминать все то, что называла периодом перерождения, когда человек рождается – это всегда страдание. Только в младенчестве мы этого не помним, так природа проявляет свое милосердие, думала Фатима, идя по мокрой набережной, а если тебе приходится рождаться вновь уже в старшем возрасте, природа бессильна. И чем старше ты, начиная новую жизнь, тем больнее и труднее бывает ее начать.
Но время лечит или маскирует раны, она точно не знала, знала лишь, что есть раны, которые не заживают никогда. Как в легенде о незатягивающихся ранах, которые могут нанести только бессмертные. Она хорошо запомнила эту историю про Геракла и его друга, которого он случайно и навсегда ранил в какой-то битве. Рана так и не зажила. Так и у нас, самые смертельные и незаживающие раны могут нанести нам только те, кто для нас бессмертен, всегда жив, пусть и не в этом мире, но в памяти, это она тоже узнала в своей новой жизни. А еще она знала, что смогла начать новую жизнь, у нее получилось, и она привыкла к себе новой, более того, она любила свою жизнь, пусть не все ей нравилось – все нравится только в раю. И раз в год она отдавала дань той жизни, которую так и не прожила.
В большой и светлой комнате мебели почти нет, только огромный стол и гладильная доска, и еще нечто в углу, должно быть комод, но точно сказать нельзя, так это нечто завешано тканями и платьями. В большое окно, расположенное непривычно высоко, все время стучат ветки вишневого дерева, уже все в цветах и малюсеньких блестящих листиках.
– Ну-ка, повернись! – деловитый голос возвращает ее из мира грез, где она кружиться в танце самым прекрасным мальчиком на свете – своим одноклассником Андреем.
– По-моему длинновато, – подает голос мама, сидящая на мешке с тканями возле завешенного комода, – и по бокам можно немного прибрать.
Она слушает их вполуха, на ней самое прекрасное платье, какое она видела в жизни и даже в мечтах, впереди самое важное в жизни событие – не считая свадьбу, конечно, – и она всем довольна. Ну чего они придираются к этому шедевру, когда оно безупречно?
– Не вертись, красавица, – ворчит портниха, тощая как смерть женщина чуть старшее ее мамы, – навертишься еще на балу. А пока стой смирно и дай мне работать.
Она стоит перед громадным зеркалом, собственно, почти вся стена и есть зеркало, и любуется своим отражением. Она просто восхитительна в этом нежно-розовом платье-корсете, она выглядит как звезда кино или как какая-нибудь известная супермодель на светском рауте. Вот это да! А она и не знала, что может быть такой красоткой!
– Так, с боку по сантиметру, – бурчит себе под нос портниха, все время втыкая в платье булавки, как фокусник, протыкающий ящик с ассистенткой острыми ножами, – а подол… Да постой же ты хоть минуту, егоза!
Она заливается радостным звонким смехом молодой и счастливой девушки, которая готовится выпорхнуть в жизнь в самом шикарном платье, какое только видел мир. Да и потом, это слово – егоза, оно такое смешное, особенно, когда тебе всего 17, и у тебя на носу выпускной бал.
– Детка, не мешай тете Вале работать, – наставительно говорит мама, выразительно глядя на свою такую взрослую и такую красивую дочь. Глаза у нее веселые, она и сама готова пуститься в пляс, но сейчас подыгрывает портнихе. – Она же для тебя старается, чтобы ты была самой красивой выпускницей.
Они переглядываются, мама зажимает
