Смерть старателя - Александр Николаевич Цуканов
Малявина обязали посетить заседание общественного совета по культуре, чтобы сделать фотозарисовку для газеты. Он заранее напрягся, предполагая невыносимую скуку и пустую болтовню людей, озабоченных возможностью покрасоваться за казенный счет. Писатели, художники, библиотекари рассказывали о своих проблемах, про отсутствие реальной помощи со стороны властей. Особенно старался писатель Буранов, живописуя картину полного развала и гибели культуры в области, нажимая на угасание Магаданского книжного издательства.
У Ивана имелась книга с дарственной надписью Освальда Буранова (Семкина), которую осилить до конца не смог, хотя очень старался, но бесконечные диалоги, длинноты, банальные бытовые сцены делали текст неудобоваримым. Встречались с Бурановым на разных мероприятиях, организуемых по воле властей. Они почти всегда заканчивались обильным застольем, а после отъезда областных руководителей работники культуры и творческих союзов раскрепощались, сбивались в конгломерации, объединенные одним общим фразеологизмом: много водки не бывает. Этот же водочный дух доминировал в помещении местного отделения Союза писателей, где ему, как человеку новому, да еще и журналисту, нашептывали: «Буранов такой жополиз, бездарность, но каждый год свою книгу в издательство проталкивает». Сам Буранов ему говорил: «Ты не верь тут никому, особенно Брыскиной, она такая сука…»
И он не верил, и думал, что писатели другими быть не могут. Это изначально ущербные люди, они больны манией величия. Они пытаются поведать людям истину, какой не было ранее. Более того, они самонадеянно поучают людей, восславляют прекрасное, будучи развратными, подлыми, как бывает подл и вороват опустившийся житель трущобного поселка…
На заседании обсуждали организацию предстоящей художественной выставки народов крайнего Севера. Малявин заснял несколько общих планов, крупно президиум. С краю сидела женщина — искусствовед Ольга Нарецкая, на удивление красивая женщина, красивая игрой своего лица, губ, глаз, переменчивостью оттенков, когда слушает других, подперев кулачком щеку. Она заговорила о произведениях местных художников, о неизгладимой похожести многих работ, а потом для примера назвала лучшие картины Рокуэлла Кента с чертами символизма, приближенные к мистической фантастике Уильяма Блейка, и сразу краски лица заиграли, как у влюбленной девушки. Он смотрел и не мог насмотреться. Маленькая родинка над краем верхней губы, когда она говорила, не портила, наоборот, придавала дополнительный шарм, сексуальность, особенно при влажном проблеске белоснежных зубов, оттененных розовым язычком.
Кто такой Блейк, Малявин не знал, зато картинами Кента восхищался, о чем и хотел сказать Ольге Нарецкой после заседания. Когда подошел ближе, женщина строго посмотрела:
— Молодой человек, не тыкайте в меня объективом. Я не фотомодель.
Иван погасил улыбку, на миг растерялся…
— Фотомодели — пустышки, а вы единственный луч света на этом празднике пустословия.
— Похоже, вы романтик. Пишите стихи про любовь, а потом соблазняете ими молодых девушек.
Он рассмеялся по-настоящему весело, и это спасло диалог от взаимных колкостей.
— Нет, я просто сделаю хороший фотопортрет и подарю в знак уважения к вам и Рокуэллу Кенту.
С портретом не заладилось, из множества кадров ни один не передавал очаровательную красоту женщины, увлеченной своим монологом о любимом художнике. Лучшую фотографию большого формата на фоне нежно-розового паспарту Малявин вставил в багетную рамку и с этим пришел в выставочный зал на улице Свердлова, где работала Ольга Нарецкая.
— О, да вы неплохой фотограф…
— Олечка, да это просто восхитительный портрет! — тут же взялась нахваливать одна из сотрудниц. — А как изящно оформлен.
Малявин напросился на чай, не понимая, зачем это всё нужно, его несло по реке, словно лодку без весел. При первой же встрече она сказала, что у нее дочь, а муж в бегах, при этом пристально посмотрела, вглядываясь в лицо, а он не дрогнул, он ответил: это хорошо, это лучше, чем никого.
Да разве ж так важно, что дочь… В те дни, месяцы, он еще не понимал: мало полюбить женщину, не сетуя на трудности быта, скандалы, неизбежные при разнице в возрасте почти в пять лет, нужно еще уметь обладать ею, удовлетворяя каждый плотский каприз, что у него не очень-то получалось в постели, как ей хотелось, из-за чего она обижалась, стараясь не показать этого, вместо того, чтобы пояснить, сказать: не торопись, дыши глубже и всё прочее, что делает близость сокровенной и при этом восхитительной.
С шестилетней Оксанкой Иван быстро сдружился, помогая ей узнавать буквы, и вскоре завоевал авторитет тем, что мог в пять минут нарисовать маленький шарж или вид из окна с такими знакомыми и одновременно необычными сопками с антенной ретранслятора на вершине. Родители жили в Саратове, и Ольга туда каждый год летала. Осенью полетели втроем, словно бы на смотрины. Отец Ольги — заслуженный энергетик и большой местный начальник, оказался мужчиной разумным. Принял радушно и ни слова о разнице в возрасте, планах на предстоящую жизнь.
Ходили купаться на Волгу, гуляли по городу, бывшему когда-то красивым губернским центром с лучшим в Поволжье драматическим театром, но который теперь стал захудалым провинциальным городком с разбитыми дорогами и тротуарами, с нелепыми кичливыми памятниками то Ульянову-Ленину, то Столыпину, то крокодилу Гене. Шашлычили во дворе частного дома, построенного отцом Ольги с размахом, в расчете на большую семью. Все внешне казалось праздничным, трудности преодолимыми, но временами наползала мысль, словно хмарная туча на небо: беглый муж Ольги может появиться в любой час и сказать — ты кто такой, это моя дочь! С таким ощущением неполноценности жить вместе становилось все труднее и труднее.
После мелочных ссор, одна из них возникла из-за подгоревшей яичницы, Малявин уехал с вещами в свою холостяцкую квартиру, чтобы забыть Нарецкую навсегда. Но через неделю Ольга приехала с извинениями, сказала: «Я не могу без тебя… — чего ранее никогда не говорила, как и слов о любви. — Мне страшно, а все же попробую родить тебе сына».
Получился фантастический вечер с зажженной стеариновой свечкой в граненом стакане, когда все получается, а потом кажется, что нет больше плотских желаний, но стоит прикоснуться к шелковистой коже, бугристым соскам, тело вновь наполняется неведомой силой, чтобы снова взаимно ласкаться до изнеможения, до страстного выдоха: «Ох, как же мне хорошо». После чего поцелуй самый сладкий, будто глоток родниковой воды в жаркий полдень. И ощущение, что так теперь будет всегда…
Глава 5. Гилюй-река
Аркадий Цукан готовился к отъезду на материк, в кармане лежал билет на авиарейс до Москвы. Неожиданно дозвонилась Мария Осипова из Анапы и сразу с упреком,
