Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
– Это фотик у тебя что ли, а, Чарли? – Кузовкин стащил с меня «Смену» за ремень и стал расстёгивать футляр. Глаза его блестели, а руки слегка дрожали. – Кто у вас фотографирует? Срочно надо нам хотя бы пять разных снимков для дембельского альбома. У летёхи нашего есть фотоаппарат, но он только чертежи какие-то фотографирует и плановые схемы переснимает по полётам и перелётам самолётов в зоне нашего контроля. Нас не снимает.
– Нет, пожалуйста! Он сфотографирует, – ехидно вставил Костя Ломакин. – Но только в Ленинской комнате на фоне знамен части и СССР. А мы чтобы в это время как будто устав читали. Я такую карточку потом смогу своей Светке показать после дембеля? Она ж меня ждёт как героя, несущего тут страшно значительную службу. Тьфу, мля!
Витя Кузовкин покрутил в руках аппарат и я по лицу его угадал, что он в жизни ни разу в руки его не брал.
– Так какая проблема? – я забрал камеру и поставил нужные выдержку и диафрагму. – Причесывайтесь и начинаем съёмки!
Тут всё закрутилось как фильмах с Чарли Чаплином, которые я просто обожал. Бойцы с такой скоростью прибирали всё на станции, так ускорено приводили в порядок гимнастёрки, пилотки, подворотнички, так шустро ваксили сапоги и наводили на них зеркальный глянец, что я успел сделать всего десятка полтора снимков разного оборудования, с улицы снял крупно саму радарную приёмную антенну. Потом отдал аппарат Жердю с Жуком и они по очереди тоже пощелкали всякие разные мудрёные составные детали замечательной противовоздушной техники. Тут созрели бойцы и мы начали снимать их по-репортерски. На фоне мигающих лампочек, осциллографов и панелей со стрелками. Жук и Жердь фотографировали их в рост. Бойцы в блестящих сапогах впереди, а сзади и радары, и высотомер, и даже антенное поле, к которому все сбегали шустро, как на соревнованиях. Воины были очень довольны. Да и мы тоже. Кроме солдат мы сфотографировали столько, что на пять публикаций в газете хватило бы.
Я полез на холм, чтобы с него сделать заключительный снимок: общий план военного городка. На нём я мыслил напечатать заголовок для всего репортажа. Щелкнул раз десять на третьей уже плёнке, а дальше просто не успел. От командирского корпуса бежали лейтенант Усольцев старшина Юрко. Они сняли фуражки и потому бег получился быстрым.
– Отставить! – кричал Усольцев.
– Всем построиться возле станции!– помогал ему кричать старшина.
Мы построились. Головы держали гордо, спины – прямо.
– Кто разрешил фотографировать? – лейтенант как вкопанный установился перед нами и лицо его было каменным и оттого страшным. – У кого есть разрешение Генштаба на съёмку режимного секретного объекта военного назначения? А? Я кого спрашиваю, мать вашу тудыт-растудыт!? Отвечать!
Сержант Ломакин фотографировался на фоне секретного оборудования?
Костя Ломакин опустил голову и тихо прошептал: – ..-..-дембелю!
– Штрафбат. Минимум, – так же тихо простонал Витя Кузовкин.
Но у лейтенанта и старшины были другие цели.
– Кузовкин и Ломакин остаются до дембеля без увольнений, – лейтенант надел фуражку и отдал честь. То есть, официально подтвердил приказ. – Марш по рабочим местам.
Старшина оглядел нас с ног до головы взглядом , каким могильщики обычно прикидывают, войдет ли гроб в яму.
– А с этими что делать, товарищ лейтенант?
Усольцев почесал под фуражкой затылок и спросил меня голосом палача.
– Плёнки где?
Я достал из кармана две отснятых катушки. Потом перекрутил на камере остаток плёночный на приёмную кассету, вынул и отдал Усольцеву.
– В заначке нет ничего? Обыскивать или так отдадите?
– Нет больше. Честно, – сказал испуганно Жук и вывернул все пять карманов. Мы сделали то же самое.
Тогда лейтенант молча открыл крышки на кассетах, вытряхнул пленки и они со старшиной на пару размотали их и покрутили над головами, своими и нашими. Засветили материал. Пропало два часа труда и творческого вдохновения.
– Этих троих пока на «губу». На трое суток. А я по очереди буду вызывать военную прокуратуру, обычную милицию и родителей. Чтобы попрощались.
– Как это? – вздрогнул я и дрожь моя передалась Жуку с Жердем.
– Почему прощаться-то? – пролепетал Жук.
– За что вы нас, товарищ лейтенант? – Жердь преодолел страх и спросил громко. – Мы же для газеты репортаж снимали про достижения науки и техники. Ничего не украли и не поломали. За что в милицию? Зачем прощаться с родителями?
– Нас что, в тюрьму теперь? – срывающимся голосом прохрипел я.
– Нет, мля, на курорт в Кисловодск или в Сочи! – зловеще произнёс старшина.
-Левое плечо вперед! Ша-гом марш! Строевым на гауптвахту. Знаете дорогу?
Мы, молча, печатая шаг мокрыми кедами, двинулись к «губе». Она была чуть дальше командного пункта. Мы топали как можно сильнее, но даже сквозь топот по мокрому бетону я услышал страшные слова, от которых сбился с ноги и чуть не рухнул в лужу.
– А фотоаппарат мы конфискуем и передадим в органы внутренних дел как вещественное доказательство шпионско-диверсионной деятельности этих негодяев.
Нас заперли в комнате с решетками на маленьком окне и в двери. В углах стояли два деревянных топчана без матрацев и одеял.
– Вести себя смирно, не то накину ещё пару суток добавки. – Старшина щёлкнул внешней щеколдой, провернул толстый ключ в скважине и ушел. В решетчатом окошке появилось незнакомое лицо дежурного по гауптвахте, который коротко разъяснил нам, что в туалет вывод всех одновременно – три раза в сутки, кормежка – баланда, кусок хлеба и кружка чая – два раза в сутки. Спать по три часа каждому, меняться местами на топчанах, утром делать зарядку и вместо строевого ходить по семь кругов на плацу гусиным шагом. Проще – на корточках. Потом двор подметать. Мётлы здесь, сразу за дверью.
И он ушел. Хлопнула ещё одна дверь и прогремела ещё одна щеколда.
Мы остались одни. Тёмная комната. Холод, голод и жажда.
– Хотелось бы пожить ещё. Только начали ведь,– Жердь сел на пол в углу.
– Вполне могут подвести под расстрел. Чую я смерть, – тихо сказал Жук и всхлипнул.
Я промолчал. Мне было всё равно. Фотоаппарат мой отобрали. И вряд ли я его теперь увижу. А зачем мне жизнь без него? Да незачем. И расстанусь я с ней без сожаления. Такие вползли змеями мысли в мой пришалевший мозг. Я прислонился к стенке, думал. И сам не заметил как уснул. Стоя. Рассказать кому, не поверят. Да и зачем рассказывать о своём смехотворном и глупейшем позоре?
Долгим было наше заточение. И мёртвой тишиной придавленное, как толстым одеялом. Укроешься им с головой как дома в детстве раннем, и больше нет ничего живого вокруг для тебя. Темно, прохладно и безмолвно. Ну, хоть бы птичка за окном решетчатым чирикнула, так не было ни птички, ни звука моторов, которых в части было навалом. Даже прапор на бойцов
