Парус манит ветер - Олег Михайлович Солдатов
– Здравствуй, солнышко! – поднялся навстречу ей старик, раскрывая объятия.
Они расцеловались.
– Пьете? – спросила она, улыбаясь. – Я тоже хочу! Наливайте! – и, скинув шубу, подошла к столу.
Ее желание незамедлительно исполнили.
Старик рассказал о том, как прошла запись; Томочка и юноша весело смеялись; незаметно бутылка опустела.
От выпитого коньяка голова юноши кружилась.
– Вы прекрасны! – сказал он актрисе, преданно и влюбленно глядя на нее. – Будьте моею.
– Вот еще, – презрительно скривив рот, отвечала Томочка. – С какой это стати? – И отодвинувшись от захмелевшего юноши, спросила строго: – Что это за глупости?
– Ах, так?! Соперник?! – взвился юноша. – Дуэль! Немедленно!
Старик сидел, опустив голову, и тихо посмеивался.
– Где уж мне на дуэль, что ты? – ковыряя вилкой недоеденную рыбу, спросил он. – Да и оружия у нас подходящего нет.
– К барьеру! – крикнул юноша, стукнув кулаком по столу. – Наливайте.
Старик налил. Дальнейшее юноше помнилось смутно и вспоминать не хотелось. В памяти всплывали фрагменты какого-то бесконечного забора, глубокие мутные лужи с ледяной коркой по краям, турникет и загаженный пол метровагона. Путь домой тонул в непроглядном мраке. Это был тот уникальный, но нередкий случай, когда тело путешествовало само по себе и, как это ни странно, пришло именно туда, куда ему и следовало прийти.
Этой же ночью со стариком приключилась скверная история.
Он долго ворочался на кровати, терзаясь предчувствием, что непременно этой ночью студию должны ограбить и, надругавшись над портретами великих писателей, оставить следы вандализма и бескультурья. Он еще раз мысленно проверил замки и все же, не выдержав, вскочил с постели и принялся торопливо одеваться. Мысль о том, что его детище, его второй дом может подвергнуться осквернению и грабежу, приводила его в ужас.
Старик всегда опасался воров. В этом не было бы ничего странного, если бы его переживания не носили болезненный характер. Проявлялось это в том, что все комнаты в его квартире запирались на ключ. Бронированная входная дверь была снабжена могучим стальным засовом, а снаружи запиралась на пару огромных висячих замков. По соображениям чисто практическим, каждый раз, уходя из дома, он тщательно прятал все ценные вещи в самые недоступные для человеческого представления места, а деньги хранил, конечно же, в вентиляционной трубе.
Невзирая на поздний час и стужу, он устремился через весь город на помощь своему старому другу-подвалу. Минуя пустынные ночные улицы, старик вскоре достиг цели, и еще издали сумел разглядеть, что дверь подвала была распахнута настежь. Подойдя ближе, он увидел, что все три замка варварским способом сорваны и валяются на снегу.
– Ограбили, – с горечью подумал старик, осторожно заходя внутрь и спускаясь по лестнице. В глубине подвала звучали чьи-то голоса. Старик приник к стене и прислушался.
– Он совсем выжил из ума, – говорил ехидный женский голос. – У него маразм.
– Старый дуралей. Ха-ха. Песенки поет, – ядовито смеялся второй, тоже женский и до боли знакомый ему голосок.
Старик не верил своим ушам. Без сомнения, это были голоса его любимых учениц.
– Вот стервы, – подумал он, стараясь не дышать и решив слушать до конца.
– Скорее, не поет, а ревет, словно глухой медведь, – насмешливо проговорил еще один голос, в котором старик узнал бы голос юноши, не имей он интонаций махрового уголовника.
Старик крадучись спустился по лестнице и заглянул внутрь.
Самые худшие его опасения сбылись. В студии царил адский беспорядок. Все было перевернуто вверх дном. Среди обломков мебели, подобно воронью на пепелище, восседали две его лучшие ученицы, неизвестно зачем вырядившиеся в широкие черные плащи, карнавальные маски и остроконечные колпаки, наподобие тех, что носили древние звездочеты, а юноша, коротко стриженный и в кепке, грубо поругиваясь, с дымящейся папиросой в зубах, остервенело рвал костюмы из театрального гардероба.
– А хочешь, мы к тебе сейчас приставать начнем? – лукаво взглянув на юношу, спросила одна из девиц.
– Конечно, хочу! – нагло ответил притворщик-юноша, от которого старик ничего подобного не ожидал.
И тут началось такое, чему нет оправдания и о чем старик мог судить только по доносившимся до него стонам и аханьям.
От ужаса дыхание его перехватило, тупо кольнуло в сердце, и, хватая ртом воздух, словно рыба, выброшенная на сушу, он сполз по стене и повалился на грязный заплеванный пол.
– Помогите, – простонал он и увидел над собой зловещие силуэты своих учеников.
– Падаль, – презрительно сказала одна из учениц и больно пнула его ногой в бок.
– Сдохни, гад, – вторила ей другая.
– Девочки, за что? – прохрипел старик, непонимающе глядя на них сквозь пелену обморочного тумана.
– Ах, ты еще спрашиваешь? – криво улыбаясь, спросил подскочивший юноша и, метя в лицо, с размаху ударил кирзовым сапогом.
– А-а, – заплакал старик, пытаясь увернуться.
Удары посыпались градом. Били молча и долго. Странным было то, что никаких видимых увечий старик не получал, но с каждым новым ударом в душе его росла нестерпимая горечь, обида и разочарование.
– Убейте же меня, – жалобно захныкал он, – убейте. – И… проснулся.
Ничего не понимая, бледный, на трясущихся ногах, старик с трудом добрался до ванны и отвернул кран. Его стошнило.
Сунув голову под ледяную струю, он почувствовал себя лучше и, взглянув в зеркало, увидел свое бледное с зеленоватым отливом лицо.
– Живой, – убедился он и принялся вытирать голову полотенцем.
На следующий день старик и юноша встретились вновь. Каким-то неизъяснимым образом они сошлись и сверх того, если им приходилось расставаться более чем на неделю, то каждый из них ностальгически скучал. Старик называл это комплиментарными отношениями. Так прошло два года. Тридцать песен были сочинены, костюмированы и записаны на телевидении, несмотря ни на что.
После второй песни под названием «Перестройка» телевизионщики насторожились. В песне говорилось о лапше, которой забиты все чуланы, балконы и старые холодильники. Начиналась она словами:
Как только объявили перестройку,
Мы поняли: опять идет застой…
А заканчивалась так:
От мира старого следа уж не осталось,
А я все ем застойную лапшу.
Далее последовала песня бомжей. Облаченные в лохмотья старик и юноша так натурально походили на одичавших обитателей чердаков и подвалов, что их не сразу признали и не хотели пускать в телестудию. «Бомжи» клялись исправно подавать декларацию о доходах и пели:
Пуская на нас с помойки панталоны,
Лишь бы налоги взяли с нас вожди.
Реакцией на очередное водочное подорожание стала песня алкашей о том, что лосьон может снова стать лакомством, зато запах для жен будет значительно приятней.
Изобилие колдунов и
