Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
— Ты всё ещё хочешь переправиться? — хрипловато сказала Танюшка.
— Тань, надо, — ответил я, и Танюшка убрала руку с моего плеча. Вздохнула и неожиданно сказала:
— Надо… Пошли, спустимся на берег и будем искать плавник.
* * *Если честно, я боялся спускаться на берег. В основном — из-за мамонтов, а ещё — из-за того, что не знал, не засекут ли нас там. Но, пока мы искали спуск, мамонты куда-то ушли, а лодки выскользнули из-за острова и растворились где-то в речной дали.
Тропинка не находилась, и мы, махнув на всё рукой, съехали по песчаному обрыву — там, где он вроде бы не выглядел особо крутым. Съехали удачно, даже оставшись на ногах.
На пляже на нас навалилось чувство незащищённости. Горизонт отодвинулся, река казалась необъятной, а я вдруг с испугом сообразил, что обратно наверх — по крайней мере, здесь — мы вылезти не сможем.
— Вон там плавник, — Танюшка указала на кучу примерно в трёхстах метрах от нас. Там действительно лежала целая полоса обкатанных, выбеленных песком, водой, ветром и солнцем деревяшек — наверное, напротив берега было какое-нибудь течение. Я пошёл первым, размышляя, как и чем скреплять всё это барахло. Ясно же было, что решать эти вопросы мне.
На этот раз я увидел то, что увидел, раньше Тани. И это, пожалуй, было хорошо.
За первым обглоданным белым стволом лежал человек.
Мокрый песок вокруг него почернел от крови…
…Танюшка повела себя спокойно и выдержанно. Она, правда, поднесла к губам ладонь, а глаза расширились. Но вопрос, который она задала, был деловитым и быстрым:
— Он жив?
— Не знаю… — замялся я. — Это парень с одной из тех лодок, наверное…
Мальчишка был чуть постарше меня. Он лежал ничком, неловко вывернув левую руку; правая пряталась под туловищем. Хотя лицо и было повёрнуто в нашу сторону, мы его не видели — светло-русые мокрые волосы, очень длинные, скрывали его полностью. Из одежды на мальчишке были явно самодельные, с грубым швом, кожаные штаны — и то ли напульсники, то ли небольшие брассарды на обеих руках, тоже из толстой кожи, с металлическими заклёпками.
— Он ранен, Олег, — Танюшка чуть присела. — Ему надо помочь!
— Да, конечно, — я решительно шагнул вперёд. У меня был охотничий опыт, а крови я вообще никогда не боялся; в походах нам приходилось иметь дело с травмами и ранами своих же товарищей. Танюшка присела рядом со мной, но по другую сторону тела.
— Он дышит, — сказала она. Побледнела — это я заметил. Кажется, и я — тоже; одно дело — распоротая стеклом пятка или порез ладони, а другое — ранение, от которого кровь пропитала песок. — Олег, как же он доплыл?!
— Помоги перевернуть, — вместо ответа сказал я и подсунул руки под грудь и живот мальчишки. По мне прошла дрожь — правая рука попала в липкое и горячее.
— А-а-а… — однотонно и почти музыкально простонал мальчишка. Сцепив зубы, я подал тяжёлое тело на Танюшку, а она осторожно уложила его спиной на песок. И, охнув, отвернулась. А я не успел, да и нельзя было, коль уж взялись помогать.
Мальчишке распороли живот — рана была широкой и кровоточила из-под ладони, которой он неплотно зажимал живот.
— Вот ведь… — я с усилием проглотил кислый комок. Странно — в свои четырнадцать лет я умел потрошить и свежевать добычу…
Но распоротый пацан — это совсем другое дело.
— Тань… — успел сказать я и, отвернувшись, рухнул на четвереньки, после чего не по-хозяйски распорядился съеденным утром. Потом стоило немалого труда заставить себя повернуться. — Тань, мы ничего не можем сделать. Он, кажется, в печень ранен… — я отплюнулся блевотиной.
— Я вижу, — Танюшка взяла обеими руками свободную ладонь мальчишки, потом убрала с его лица волосы. И я увидел, что его глаза — серые с золотистыми точками — открыты. Зрачки мальчишки были расширены, губы побелели, шевельнулись… зубы ало поблёскивали от крови. — Мальчик, — это прозвучало глупо, — ты живой?
— Он может не понимать русского, — не скажу, что мне было жаль незнакомого парнишку, но что-то такое давило в груди. Неприятное и непонятное.
— Наши… — белые губы зашевелились снова, — русские… рус… ские… — он, словно слепой, пошарил свободной рукой, наткнулся на коленку Тани и сжал её. — Я… ум… мираю…
Он вытянулся на песке. Вздрогнул длинно. Глаза странно остыли, рука упала с Танюшкиной ноги на песок — бесшумно. Вторая рука тоже сползла, открыв рану — но та уже не кровоточила.
Я подумал ещё раз, как он мог плыть с такой дырой.
Танюшка заплакала навзрыд.
Белый снег,Серый лёд,На растрескавшийся земле…Покрывалом лоскутным на ней —Город в дорожной петле…А над городом плывут облака,Закрывая солнечный свет.А над городом жёлтый дым…Городу две тысячи лет,Прожитых под светом Звезды по имени Солнце…
И две тысячи лет —Война!Война без особых причин.Война — дело молодых,Лекарство против морщин.Красная-красная кровьЧерез час — уже просто земля,Через два — на ней цветы и трава,Через три она снова живаИ согрета лучами Звезды по имени Солнце…
И мы знаем,Что так было всегда,Что судьбою больше любим,Кто живёт по законам другимИ кому умирать молодым…Он не помнит слова «да» и слова «нет»,Он не помнит ни чинов, ни имён,Он способен дотянуться до звёзд,Не считая, что это сон,И упасть, опалённым Звездой по имени Солнце…
Виктор Цой* * *Мы с Танюшкой похоронили неизвестного русского мальчишку тут же, под берегом. Оттащили его туда… Сперва я потащил за ноги, но Танюшка вдруг закричала, продолжая плакать, что я фашист и зверь, что она меня ненавидит и, не переставая всхлипывать, перехватила тело под мышки и помогла дотащить так, чтобы не моталась голова. Я нашёл плоский камень и выцарапал на нём одним из метательных ножей:
Неизвестный мальчик, русский,
примерно 15 лет
Погиб
— Таня, какое сегодня число?! — окликнул я девчонку, что-то искавшую дальше по берегу. Она отмахнулась. Я сосредоточился, припоминая… и вдруг с испугом понял, что не помню этого, сбился!!! Двадцать шестое?! Двадцать седьмое?! Двадцать пятое?!. Кажется, двадцать шестое… Я выцарапал дальше:
26 июня 1988 года
Танюшка принесла охапку какой-то травы. Сказала, глядя в другую сторону — на реку.