Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Дядя Саша ухнул на двести квадратных метров стекловаты и дранки с гвоздями почти пол зарплаты. Шурик нам сказал. Но Горбачихе подтвердил:
– Да лежит уже третий год. Половину сарая занимает. Это мне сват отдал. Излишку взял, когда дом конопатил. Бери, говорит, а то выкину. Ну, я и взял. Пригодилась вот.
Все отвернулись, улыбнулись и снова стали детали обсуждать и силы распределять.
Сама бабушка Горбачиха и не думала о ремонте. Ей и так жилось. Холодно в доме зимой, так она одевалась потеплее. Панька ей валенки скатал такие, что с шерстяными носками можно жить хоть на Северном полюсе. К тому же, дров Гриша Гулько навозил ей колотых уже, готовых, зим на пять. Без спросу. Просто, ни с того ни с сего, семь раз полный грузовик пригонял, полный берёзовых дров. И сложил вместе с Шуркой в четыре ряда под сараем.
– Ну, пошто тратишься, Григорий!? – ругала его тогда Горбачиха.
– Я трачусь? – Гулько Григорий выкатывал глаза на лоб. – Откель у меня тугрики-то, чтоб тратиться? Лесничий с Каракадука подарил. Я ему мотоцикл списанный в райпотребсоюзе привез, да отремонтировал как положено. Ездит, ажник пыль за ним столбом! А лесничему без транспорта всё одно, что бабе без детишек. Плохо, однако ж. Вот он и отблагодарил.
Про то, что дрова он выпросил у директора совхоза по льготной цене, как инвалиду, дядя Гриша бабушке не сказал. Панька знал да дядя Вася. А мотоцикл лесничему списанный приволок и на ход поставил – это да. Было такое. Лесничий его тогда на радостях неделю поил у себя в сторожке. Всей деревней искали Григория Гулько.
В общем наврали все Горбачихе кто как мог. В основном, правдоподобно вполне. И дом ей облагородили. Может поэтому и пожила она ещё не один год. Вся в неназойливых и как бы нечаянных заботах о ней всей родни. А по-другому как? Совесть – она ведь девка требовательная. У кого есть, душу вынет, а всё сделает, чтобы человек её никогда не обманывал, все требования выполнял и при себе всегда держал. Не отпускал. Ну, собственно, как любая родная и близкая женщина. Все наши так и жили. Трех женщин особо чтили. Маму, живую или в памяти. Жену, ясное дело. Ну, и вот совесть ещё. Так мне Панька говорил. И был прав как обычно. Вся дальнейшая жизнь моя его слова подтвердила и для верности печать поставила гербовую, солидную. Прямо на сердце.
Отец в это время медленно ходил вокруг кривого дома, насвистывая «амурские волны». В руке он держал швейную скрученную ленту, которой мама измеряла сантиметры на своих выкройках. Обошел дом, посчитал окна и замерил каждое в отдельности по ширине и высоте. Из заднего кармана достал блокнотик, открыл и стал сверять записанные размеры окон с настоящими.
– Ты, Шурка, в ювелиры иди работать, а не в милицию! – он засмеялся и свернул ленту. – Прямо миллиметр в миллиметр. Нигде и подтёсывать не надо будет, ни клинья подбивать. Через час окна привезут уже. Сам и поставлю.
– Сам не поставишь, – встрял Панька. – Володьку вон присовокупь. Неудобственно одному-то. А то давай я подмогну.
– Не, Панька, – отец вышел из палисадника и сел на завалинку, где перед работой все курили по последней. Отец мой никогда не курил. Шурик тоже. И они просто сидели в махорочном дыму со слезами от едкого самосада на глазах, попутно отмахиваясь от особо крупных наплывов дыма. – Ты отдыхай. Своё ты отработал давно. Вон, дома ковыряйся по мелочам, да пимы катай. И хватит с тебя.
Дед посопел, поправил повязку и согласился без видимой охоты.
– Ну, тогда я командовать стану. Как старшой. И по дому, и по сену. Да ещё колодец надо подлатать. Заедать стал журавлик на стыке со столбом. Залезти надоть и солидолом подшипник сдобрить. И на нижнем конце журавля довесить ещё одну железку. Тогда бабушке и опускать будет сподручнее при смазанном подшипнике. А назад ведро с водой вверх бабочкой полетит. Бабке и тянуть надоть будет двумя-то пальцами. – Панька походил вокруг колодца. – Славка вон нехай залезет на столб с солидолом. Он спортсмен. А Шурка Горбачёв у меня шнек малый возьмёт. Валяется за коровником. И проволокой сюды прикрутит. Вот такое будет моё распоряжение.
Мы с Шуркой переглянулись и хихикнули синхронно. Суровый нам достался командир. Вообще любые указания и просьбы старших не обсуждались в те времена, в моём детстве. Не выполнить их считалось позором и неуважением к старшинству и к себе.
Старшие были выше статусом не от ума особого или власти безграничной. Позже объясню дедовскими словами. Я их запомнил в тринадцать лет намертво. Считай, наизусть зазубрил. Лично мне старики наши никогда не говорили, что их надо обязательно слушаться, никогда не возражать и не перечить. Но упаси Бог, поднять на отца, мать, деда или бабку голос или обругать их. Да даже и, к примеру, тётку свою или дядьку родного. Вообще, на старшего плевать сверху – грех и глупость. Огрызаться по поводу и без него на просьбы, замечания или даже на полноценный гремучий разнос в общем-то и не запрещали «старшаки». Но этого никто из младших поколений и не делал даже во хмелю или ярости.
Не потому, что боялись. Чего ужасного могла, допустим, сделать со мной скрюченная восемью десятилетиями прабабушка Горбачиха? Ничего. Но не послушаться её, возразить или слово дурное ляпнуть в её адрес – этого не смел никто. Даже всеобщий командир и «карающий меч» всего клана нашего Павел Иваныч Малозёмов, Панька, дед мой. Он и слушал её с легким наклоном головы вперед, выказывая внимание, и замечания от неё поглощал достойно, даже благодарил за то, что она помогает ему удалить недостатки.
Так вот дед Панька разъяснил почитание младшими старших очень просто.
– Вот посверби башкой, Славка. Сколько тысяч лет люди копошатся на Земле нашей? И с измальства весь, и богатый, и обнакновенный, да и пустодырый пролетарий ай хуторянин мелкий, одинаково терпят проказы жизни, которых у неё на всю человечью ораву в избытке хватат. Так ото ж и закавыка, кажись, в ентом. Одни только начали лёгонькие пендали от судьбинушки огребать и кубыть не примечают их вовсе, потому что ещё почти целые, не шибко мятые. А живут оне, обнятые ласковыми хотелками да раскудрявыми шоколадными посулами матушки-судьбы. А сулит-то она всем благодать! Зараза хитромудрая! Такого, быват, в ухи-то нашелестит, что человечек попервой и не боится ничего. Ни ухабов, ни заслонов. Прёт к счастью как анчутка безмозглая. А
