Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Оттого они имеют мудрость и светлость разума. И уважение к ним за то, что не скурвились, а вытерпели всё, совесть имеют, и добрый глаз на жизнь всеобщую. Думаешь, в других странах богатеи разные, да и наши, к власти допущенные, от счастья лопаются? Да хрена там! К шестидесяти несут и они на горбах тяжкий груз свой – опыт. Его из книжек не вынешь. Это надо очень долго землю топтать. Шишбаны навечно себе набивать, терять дорогое и денно да нощно то из трясин выковыриваться всяких, то через обманы да предательства пробиваться, то людишек поганых намастыриться избегать. Или, скажу так: добраться хоть до шестого десятка без болячек сурьёзных в теле, да в душе. Тогда, понимай, что заработал человече своим терпежом к пыткам судьбы приветное уважение, опыт сам себе выковал в горе, бедах и радостях. И стал мудрее умных. Ум есть, ежели ты сподобился верно дружить с жизнью разноликой. А мудрость – енто тот самый мешок на горбу, который только за многие годы можно набрать доверху. А в мешке том всё нужное да правильное. То, что никогда сразу рядышком не лежит, а собрать его можно только на длинной дороге житейской. И это твоя ноша. И она горб не мнёт и книзу тебя не гнет. В нем, кубыть в мешке том, и совесть, и честь, любовь, сострадание, разум, добро и сила духа. И вот енто дело и должон понимать о старшаках малец, не клюнутый покедова в задницу жареным петухом. И уважение молодь завсегда должна выказывать походившим долго оченно по земельке, да натерпевшимся за жизнь и нахлебавшимся дерьма, но насквозь пропитанным истинной житейской правдой. До которой нехай молодь эта ещё попробует дошкандыбать лет через полсотни. Всё слухал, не отставал от слов моих, а, Славка?
Дед достал кисет, страничку из старого численника, задумчиво свернул небольшую «козью ногу», поджег, затянулся глубоко и уперся одним своим глазом в самолет «кукурузник», неровно плывущий сквозь низкие маленькие облака высоко над лесом от города в даль синюю.
Я стал припоминать, где и когда мне доводилось наблюдать лично дерзкое и глупое неуважение маленьких и подросши пацанов к людям, пожившим втрое дольше них. Дед Панька минут десять мучил свою «козью ногу», а я молча сидел весь в дыму и вспоминал. Оказалось – впустую. Не видел, не слышал ни разу, а потому и вспоминать нечего.
***
Дом бабушке Горбачихе мужики правили три дня. Мы с Шуркой и дядей Васей столько же времени косили прабабушке сено для коров и коз на МТСовской косилке и на лошади Булочке. Тепло было. После дождей трава встала. Косилось потому легко. Мы попеременно ставили за прыгающей на железных колёсиках косилкой маленькие стожки. Просто буртовали вилами, чтобы потом грузовик ехал прямо вдоль линии стогов небольших, а мы накидывали бы вилами высокий стог в кузове. Сена было много. Значит сытая и тёплая жизнь зимой Горбачихиным коровам с козами была уже реальностью. Вечером третьего дня мы закончили работу свою, дождались грузовика, а потом дядя Вася залез в кузов, а мы закидывали ему сено. Копна поднималась над бортами быстро и скоро дядя мой стоял так высоко над нами, что было страшновато за него, так как его мог сдуть со стога любой порыв степного ветерка. Да и автомобиль с таким грузом мог легко завалиться на бок в какой-нибудь случайной рытвине. Наконец последний стожок закинули на макушку копны, щофер метнул дяде Васе конец длинной толстой веревки и они как фокусники в цирке очень замысловатыми движениями быстренько притянули сено к кузову. И уехали. Шофер с песней уехал за рулем, как положено, а дядя мой – на стогу, держась за воткнутые в сено вилы и тоже напевая песенку. Но другую, что не помешало им счастливо добраться да бабкиного двора и сгрузить сено на сеновал раньше, чем мы пришли.
Мужики сделали всё. Даже дом побелили на один раз. А на второй Шурик решил побелить дня через три. Когда затвердеет глина. Красивый получился дом. Бабушка Горбачиха сделала вокруг него несколько кругов. Потом обняла по очереди каждого труженика за пояс, прислоняясь щекой к его животу. Выше она разогнуться не могла. Дом ей так понравился. Что она тихим скрипучим голосом сказала Горбачёву старшему.
– Поди, Сашка, в сельпо, да запиши там на меня всякой разной хорошей закуски. Скажи, что с ремонту дом обмывать я затеваю. Мужикам моим разговеться надобно с устатку. Шурка Малозёмов заплатит апосля.
– А то я сам не заплачу! – буркнул под нос себе Степаныч. Бабка всё равно не слышала.
– Хорошо! – заорал он как с перепуга. – Водка-то есть? А то эту брагу вашу, отраву подлую, не впитывает мой организм.
– Будет водка, Степаныч. Полно водки в каждом доме. Иди ужо, – привёл дядю Сашу в движение Панька. – А мы покудова столы сгоношим. Айда, казачки, снедь из домов таскать. Да два стола аккурат в меру будет. А они у бабушки в хате. Выноси по одному!
Обмывание дома я описывать не стану. Поскольку нет для этого эпизода ни слов новых, ни интонаций. Накатанный, годами отшлифованный процесс.
Мы с Шуркой слепили себе многослойные бутерброды из четырёх видов колбасы и запивали их на завалинке острым и резким квасом с добавлением клюквы. Её бабушке привезла соседкина дочь Наталья из Сибири, где жил её брат с женой и где она гостила месяц.
Я сидел и думал, что единственный человек в обозримом мной пространстве уже действительно жил при коммунизме. Это была моя родная прабабушка Горбачиха. Денег у неё никогда не было. Горбачиха даже не очень понимала – зачем они вообще. Пенсию она получала на дому у почтальонши Галины Поповой и сразу же относила её младшей Панькиной дочери Валентине. На сладости детишкам. Самой бабушке не надо было ничего, потому что она имела всё. Фуфайку, овечий свитер, связанный бабой Фросей, мужской пиджак, который она носила всегда. Без него её не видел никогда и никто.
Его она приняла в подарок от одного болезного, которого вылечила травами и заклинаниями лет двадцать назад. Денег она не брала, а пиджак просто полюбила. Она его стирала руками, гладила тяжелым утюгом с углями внутри и повесила на
