Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Сегодня я, старик, ненавижу себя за ту спесь, упёртость и настырность, которые десятки лет заставляли меня считать простой семейный секрет, который вообще-то был просто «не для маленьких мальчиков и девочек» – большим обманом и неуважением ко мне. Взрослому и имеющему право знать всё, что есть в нашей дружной и честной семье. Именно это оторвало тогда меня навсегда от старшей родни, которая к сегодняшнему дню вымерла полностью и предана земле без меня, оставив такой шрам на совести моей, что не заживает он и не заживёт уже до близкого моего конца жизни.
Ах, как же не утерпел я? Высунулся из детства, из первых шестидесятых, в далёкое, невидимое даже в огромный телескоп будущее. О котором тогда и не думал всерьёз ни я, никто из ровесников моих, из сестренок и братишек двоюродных, только родившихся и ничего не видевших кроме потолка из люльки, да титьки материнской. А взрослые и стареющие и хотели, может, представить себя, гуляющими по двадцать первому веку, но боялись. Далеко шибко. Не дотянуться и воображением. Панька, опора и каменная стена, прикрывавшая всех Малозёмовых от злых ветров и невзгод, первый из старших оставил о себе светлую память в октябре шестьдесят четвертого, потом, через три года в рай улетела душа прабабушки Горбачихи, которая была основой, осью, стержнем всего нашего большого и в те времена монолитного сильного клана.
И он стал после её смерти на глазах разваливаться, разлетаться кусочками в другие поселки, города и страны. И пропал клан. Хотя, конечно, некоторым «старшакам» удалось пожить несколько лет при капитализме, который и добил их сперва морально, а потом, расстроенных, потрясённых наглостью и безумием новой эпохи, вынудил заболеть недугами неизлечимыми. Они и свалили в гроб довольно скоро всех моих дорогих и любимых. Из старшего поколения позже всех распрощались с этим миром, бабушка Фрося в 2010, прожив девяносто два года, и мама моя, ушедшая на три года позже. Немного не дотянула до девяноста лет. А из нашего поколения в мире мёртвых первым за год до конца второго десятилетия двадцать нового века сгинул Шурка Горбачёв.
А мы, четвертое, пятое и шестое поколение, живем пока. Помним и любим так же как при жизни всех наших, топтавших землю в своё время с пользой для себя, своих и чужих, любивших и друг друга, и жизнь.
Повесть моя об эпохе пятидесятых и начала шестидесятых к концу идёт. Эпилога я писать не собираюсь. Считайте эпилогом то, что было написано.
На пятьдесят строчек раньше.
А потому вернёмся снова в начало августа шестьдесят второго, когда и живы были все и, жилось легко, светло, и в счастливое будущее верилось без сомнений.
***
Баню мы с Шуриком стопили «знатную», как называл Панька почти всю целиком раскалённую парилку, в которой даже стены, обитые плотно подогнанными досками, сухо потрескивали и даже на самый нижний полок сесть было невозможно без подложенного полотенца. Цилиндрический котёл с кипятком был заварен наглухо. Вода в него заливалась через клапан на верхней крышке. Дед включал насос, в форточку протягивал шланг, а он из бочки перекачивал воду в цилиндр, продавливая ниппель в клапане. В бане был сухой, прозрачный, мелко дрожащий перекалённый воздух. На стену дед повесил спиртовой термометр. Подарок продавщицы из сельповского магазина, дальней родственницы, ему на день рождения. Пока красная полоска внутри тонкой трубки не уставала подниматься вверх и застывала на цифре сто, Панька сидел на скамейке возле входа в предбанник, курил самосад и обвязывал широкой тесьмой ручки трёх веников. Первый он собирал из крапивы, полыни и подросшей лебеды. Это был прибор для подготовки тела к мягкому пушистому венику из березы и жесткому осиновому. Веником из осины в деревне парились всего человек двадцать. Дед всех называл по фамилиям, но я их и не пытался запомнить. На нижнем полочке стояла деревянная шайка на двадцать литров холодной воды. Туда он погружал веники. Рядом – большая деревянная кружка с квасом, туесок с дёгтем березовым и мочалка из куги.
Мы с Шуркой обожали делать самое неприличное – подглядывать за Панькой в бане. И нас почему-то никто не останавливал. Окошко единственное дед сделал маленьким и прорубил его высоко – почти на уровне потолка. Никаких электрических лампочек ни в парной, ни в предбаннике не признавал. В бане он и работал всё остальное время. Пимы катал. Для того, чтобы ясно видеть места рабочие, имелись три больших окна с другой стороны. Но ставни Панька открывал только когда нужен был свет для катания пимов. А вот банный полумрак давал необходимое ему зачем-то чувство полного уединения. Ну, мы к этому крошечному окошку притаскивали от коровника кОзлы, на которых он пилил брёвна, сверху на них укладывали длинный лист слоёной фанеры. И вот с этого постамента одним глазом, чтобы не высовываться, прилаживались к уголку окна и глядели внимательно. Учились, как надо париться. На будущее. Сооружение составляли мы за пять минут и были готовы к просмотру таинства классического отдыха в настоящей русской бане, пока Панька раздевался в предбаннике. А когда он выходил туда остынуть и дерябнуть кваса, мы перемещались к щели в двери. Она просто не закрывалась плотно.
В общем, настоящее банное наслаждение выглядело так: дед усаживался на нижнюю ступеньку и через каждые пять минут поднимался на одну выше. Всего ступенек было три. На третьей он не задерживался и сползал вниз. Наверху можно было зажариться как большая мясистая котлета весом в сто килограммов. Вот тогда он из кружки плескал на камни, маленькой горкой удерживающие старания печного огня, примерно стакан кваса, после чего парную заселял до последней щелочки в стенах и потолке туманный квасной пар. Он проникал в тело Панькино ароматом свежайшего ржаного хлеба и вводил его в священный банный транс. Дед замирал, откинувшись спиной на второй полок, закрывал глаза и улетал из действительности деревенской в другие миры. Туда,
