Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
– Силу нехай заберут у воды. – он так говорил. – А сильный лист берёзкин, он и скус даёт и дёгтем удобряет шкуру-то.
Шурик воткнул топор в полено, на котором колол, пару раз крутнул плечами по сторонам и руки поставил в боки.
О! – обрадовался он. – Сменщик пришел. – Счас он мне дровишки-то зубами перегрызет. Без топора. Силушка молодецкая да злость спортивная имеется! А зубы как у бобра. Гвозди можешь перекусывать, да?
Это он вспомнил как я на спор с дедом, который подначил, что слабо мне зубами пятикопеечную монету согнуть, мусолил её во рту минут десять, стонал натужно, а всё равно согнул напополам. Дед тогда дал мне денег на полкило халвы.
Но не заметить, что я подавленный и расстроенный, было невозможно и Шурик увидел это сразу.
– Ты чего такой? – он взял меня за плечи и смотрел в глаза. – Обидел кто? Так дай в морду и успокойся. Или дал уже?
– Кто мама твоя, Шурик? – выдавил я из себя тяжелый комок слов и почему-то сразу заплакал, хотя было мне уже тринадцать, а в этом возрасте мужчины не плачут. И мне стало стыдно, от чего я вообще разревелся, как трёхлетняя девчонка, которой обещали, но не купили шоколадку.
– Бабушка твоя Фрося. Мне она мама. А Панька – папа. Тебе – дед. Ты чего, не выспался? – Шурик присел и стал одного роста со мной. – Чего стряслось-то?
Я собрался с духом. Долго набирался смелости, краснел, бледнел сопел и утирал слёзы. Шурик принес мне ковш воды из ведра возле колодца и дождался когда со всхлипываниями я ковш осушу.
– Говори теперь! – он, по-моему, стал догадываться об источнике моего шокового состояния.
– Шурка Горбачёв? Всяких глупостей намолотил?
Я кивнул, глядя в землю.
– На меня глянь, – тихо сказал Шурик.
Я поднял голову. Но до глаз его взгляд мой не дотянулся. В воздухе просвистел здоровенный кулак и мощный, пробитый с оттяжкой щелбан в центр лба, подкосил мои ноги и я как мешок с озатками тяжело плюхнулся на задницу в редкую травку.
Шурик сел напротив, ласково взял меня за плечи и притянул меня к груди. Я на секунду даже от земли оторвался. Он погладил меня по голове, потерся щекой небритой об мою, тоже пока не бритую, и прошептал на ухо.
– Борькина, отца твоего, Анькина, Володина, Валина и моя мама родная – это твоя бабушка Фрося. Повтори.
– Моя бабушка Фрося, – мне снова захотелось плакать. Но я удавил этот позор в колыбели. – А Горбачёва – кто?
– Мария?
– Не знаю я. Может Мария. Да и все Горбачёвы – это кто? А все Гулько кто нам, Малозёмовым?
– Все они наши самые близкие родственники. Повтори.
– Они родственники нам. Самые родственные, – я стал успокаиваться.– А баба Фрося точно мама ваша? Всех братьев и сестер?
– Точнее некуда! Самая что ни на есть родная и любимая. Мы любим её крепко-накрепко, а она нас всех так же любит. И Паньку. Бабка Горбачиха – твоя прабабушка, Шурка и Юрка Горбачёвы – братья двоюродные тебе, Гулько – твой дядька родной, а сестра его – тётка. Все Горбачёвы и Гулько – наши самые близкие люди. Усвоил? Повторить сможешь?
Я повторил. Тихо и спокойно. Легко повторил.
– И никогда больше ни с кем про всё это не разговаривай. Так есть, как я тебе сказал. Только так! Ты мне веришь? – Шурик так тепло и мирно посмотрел мне в глаза, что душа моя охнула и затихла.
– Тебе верю.
– Особенно с отцом на эту тему не говори. А то схлопочешь не щелбан, а ремнём плюху полноценную. Сидеть долго больно будет. Ну, про маму нашу, бабу Фросю твою, вообще молчу. Ей хоть слово скажешь про то, что была какая-то другая родная мама у нас пятерых, а она, баба Фрося, вроде как двоюродная нам мать, то лично я тебя отделаю по полной программе. Дома не узнают. А во Владимировке больше не появишься. Пока я живой. Понял?
– Запомнил! – поклялся я и выдохнул. Кажется, закончилось промывание моего ещё недозревшего мозга
– Ну, тогда пошли баню готовить. Часам к шести надо уже на пар ставить. Панька первый пойдет. Один, никого не берёт. Да и нет дураков переться с ним в самое пекло. Мы – апосля него. Шурку позовёшь. А женщины, существа нежные, последними зайдут. На зябкий парок, как мы его зовем.
И мы стали дальше дрова колоть, в печь и рядом с ней складывать, воду носить в бочку, деготь берёзовый Шурик из кладовки принёс в берестяном кузовке. Густой, жгуче пахнущий. Мыло наше. Мылись только дёгтем и тёрлись мочалками, которые Панька сам делал из озёрной куги. Это водяное растение такое. Я, кстати, и сейчас в своей бане моюсь только дегтярным мылом.
Видите, отвлекся я на баню. Стало быть, почти улеглась муть в душе, сникла. И снова стало просто, хорошо, легко и радостно. Но это я так я внушил себе. Убедил. Заставил себя снова вспомнить все прежние чувства. Я же точно знал, что Шурик всё рассудит как надо и поможет продолжать жить в радости и любви к моим родным. И быть счастливым от их взаимной любви. Вот он это всё и сделал. После очень краткого разговора с ним мне стало очень просто себя уговорить, что никто и не думал от меня специально скрывать что-то. Ну, получилось так. Случайно. Дел и без того у наших – тьма. И времени пока просто не нашлось ни у кого, чтобы рассказать мне тайну рода нашего. Да и не главное оно для дружной жизни – ковыряться в тайнах. И так ведь есть сильный, дружный, уважаемый всеми клан Малозёмовых – Гулько-Горбачёвых. В котором всё держится на честности, уважении, взаимопомощи и родственной любви. Нет! Всё хорошо. Всё так, как было всегда! Считать так я себе приказал. А приказы надо выполнять без слов. То есть, думать и жить как раньше. Как ещё всего день назад. Ничего ведь не случилось. Всё – как было. И будет. Лучше, чем у всех остальных.
Эти заклинания я мысленно спрессовал в одно чувство счастья жить в такой огромной, любимой и любящей меня семье, где все друг другу нужны и дороги.
Но всё равно с того дня, с тридцатого июля шестьдесят второго года, я слишком часто стал чувствовать боль души своей, хоть и не представлял, в каком месте она обосновалась внутри меня. И стонала, саднила как живая рана моя, душа, будто сделали мне на ней оживляющую операцию, но совершенно без наркоза. Болело одновременно всё, причем везде и нигде конкретно. И невозможно тогда ещё было догадаться
