Николай Прохоров - Комендант брянских лесов
Солдаты шли по два в ряд, выставив в обе стороны винтовки. Егор внимательно следил за собаками, опасаясь, чтобы они не обнаружили партизан. Но овчарки шагали спокойно, прижимаясь к ногам солдат. Егор пропустил несколько рядов и, поднявшись на колени, метнул гранату в голову колонны. И тотчас же партизаны открыли огонь. Часть солдат бросилась вперед, задние смешались, начали прятаться в кювет, за деревья. Не понимая, откуда стреляют, фашисты метались по широкому песчаному шляху, лезли под выстрелы.
Егор посылал короткие точные очереди, успевая одновременно внимательно следить за происходящим. Он видел, как Ефим, выбравшись из кювета, укрылся за деревом. Старик спокойно прицеливался, делал выстрел, торопливо передергивал затвор карабина и опять поводил стволом, выискивая цель. Отстреливаясь, фашисты залегли по другую сторону дороги. Егор хотел уже крикнуть товарищам, чтобы отходили, но в этот момент на дороге загремел броневик. Он остановился с полного хода и открыл огонь по лесу из пулемета. Вслед за ним подкатила грузовая машина, полная солдат.
— Шабаш, отходи! — крикнул разведчик.
Дождавшись, пока товарищи скрылись в глубине леса, Егор бросил в сторону автомашины гранату и поспешно стал догонять своих.
По лесу свистели пули, царапая стволы деревьев, отбивая ветки.
— Быстрее, Ефим Акимыч! — торопил Егор старого солдата.
— Я не заяц бегать от них! — ответил Ефим, на ходу закладывая в карабин новую обойму.
Хотя огонь не ослабевал, пули свистели все реже и реже. Егор догадался, что фашисты вели обстрел с большака, а густой лес с каждым шагом отступления партизан становился все более надежной защитой для них.
Егор остановился, чтобы подождать несколько отставшего Ефима. Тот двигался с остановками и уже начал раздражать разведчика своей медлительностью. Егор коротко свистнул, чтобы привлечь его внимание, и энергично стал махать руками. На мгновение старик остановился, взглянул на Егора, потом быстро повернулся и бросился назад, сразу исчезнув в кустах.
Встревоженный подозрением, разведчик остановился.
Ну, приятель, со мной шутки плохи, — тихо, с угрозой проговорил он, направляясь к тому месту, где исчез Ефим.
Егор осмотрел кустарник, прошел в сторону дороги, но Ефима нигде не было видно. Сквозь ружейный огонь до слуха разведчика уже стали долетать отрывистые голоса фашистов. Случайно оглянувшись, Егор неожиданно увидел мелькнувшую среди деревьев спину Ефима. Старик нес что-то на плечах, бегом удаляясь в глубь леса. В небольшой ложбине он увидел старого солдата. Низко склонившись над темневшей на земле фигурой, Ефим что-то делал, приговаривая: «Потерпи, Митя. Сейчас будет полегче. Рана-то пустяковая». Услыхав шаги, Ефим мгновенно обернулся, выбросив вперед карабин. Узнав Егора, он опустил оружие.
Пуля попала Мите в плечо, под правую лопатку, и прошла насквозь, не задев кости.
— Я шел вровень с ним и все следил, — рассказывал Ефим. — Вдруг кто-то вскрикнул. Гляжу, его уже нет. Догадался сразу, подбежал к нему.
— Спасибо, — сказал Егор, не глядя на Ефима.
Постепенно Ефим сдружился с Егором, привык к веселому нраву разведчика. Но перебранки между ними не прекращались.
Старый артиллерист считал, что разведчику не пристало такое легкомыслие. Впрочем, участие Егора в сборе патронов для Ефима и особенно засада на Пролазовском большаке сблизили их, а один случай окончательно заставил артиллериста изменить мнение о разведчике.
Однажды Егор вернулся из разведки с большим опозданием. Его ждали утром, а он пришел уже к вечеру, изнуренный, осунувшийся. Голова его была перевязана рубахой, сквозь которую сочилась кровь. На плече, кроме своего, висел немецкий автомат. Заглянув на несколько минут в штаб отряда, Егор направился прямо на кухню. Через час он появился в шалаше разрумянившийся, с ослепительной повязкой на голове и лоснящимися после сытного обеда щеками. В маленьких хитрых глазах разведчика опять светилось привычное озорство.
— Что же с тобой случилось, расскажи, — поинтересовался Ефим. — Мы тут все беспокоились.
Егор охотно начал рассказывать.
— Перед рассветом возвращался я в отряд мимо Калачевки, — начал он. — От этой деревни до леса всего семь верст. И тут вспомнил, что у калачевского старосты на огороде табак больно хорош. Решил завернуть. Забрался в гряды, рву зеленый лист и складываю в котомку. То-то, думаю, ребята обрадуются самосаду. Увлекся делом и вдруг слышу — задняя калитка во дворе скрипнула. Взглянул, а немец — тут как тут, выходит на огород. По нужде, должно быть. Он тоже заметил меня, метнулся было обратно, но я успел выстрелить. Теперь, думаю, все равно обнаружил себя. Поднялся в деревне переполох, началась стрельба. Перемахнул я через плетень, бросился к лесу. Но фашисты на лошадях перехватили путь. Я повернул вправо, к реке. Там кустарник, болото. По болотам-то они и гонялись за мной почти весь день с собакой, словно зайца травили. Спрячусь в кустах, а она найдет. Правда, я ее потом пристрелил, но и фашисты не хуже овчарки оказались. Их было человек десять. Найдут меня — автомат в ход пускаю, они залягут — я поднимаюсь бежать. Так и забавлялись мы часов до четырех дня. Веришь ли, из сил выбился, закружился. Потом прижали они меня к реке. Ну, думаю, настало время прощаться с белым светом. Лежу, а гитлеровцы уже и не стреляют в меня. Видят, сволочи, что деваться мне некуда, хотят живым взять. Близко подошли. Офицер вышел вперед и лопочет: «Рус бандит, сдавайсь!»
— Это меня-то, Ефим Акимыч, фашист обозвал бандитом! Ну, вскипел я, понятно. «Вот тебе, — крикнул, гад, за оскорбление личности!» Да и разрядил ему в живот короткую очередь. А сам стал уходить вдоль берега. Только вижу, опять подошел к Калачевке. Запутался совсем. А за кустами, слышу, снова кричат, бегут. Шмыгнул я во двор крайней избы. Забрался на сеновал, лежу весь мокрый, грязный и шевельнуться не могу — так устал. Может, думаю, успею отдохнуть до смерти. Не верил, что выкручусь. И вот лежу на спине и вижу под тесовой крышей между досок что-то завернутое в синюю бумагу. Заинтересовало это меня. Достал, развернул бумагу, смотрю — комсомольский билет и еще похвальная грамота ученицы четвертого класса Горюшиной Маши. Обрамленная золотыми колосьями, с большой школьной печатью и подписями учителей, грамота была выдана девочке за отличные успехи и примерное поведение... Разволновался я чего-то, — сам-то ведь еще комсомолец, — и представил себе, сколько радостей принесли в свое время такие документы девочке Маше. И невольно подумал: что сталось с ней сейчас, жива ли?
Егор умолк.
— Ну, а дальше что же было? — нетерпеливо спросил Ефим.
