Адепт не хуже прочих - Павел Николаевич Корнев
Вот так! Выкусите!
Пот тёк ручьём, соль ела глаза, роба стала влажной, а в груди припекало, и ещё мне катастрофически недоставало дыхания, да только я держал в уме угрозу Зарубы и выкладывался на полную. И — выложился. О порке даже речи не зашло.
Отвели в купальню, дали сполоснуться, вручили новую одежду — такую же, как у воспитанников, только вновь полосатую. И вот этого я уже не стерпел.
Каждый босяк знает, что в любой момент может угодить в работный дом, и не понадобится никаких судебных разбирательств, это просто случится. В один миг. Весь карантин я выжидал и не решался качать права, а тут уже тянуть не стал.
— Наставник! — обратился я к Зарубе. — А когда меня переведут из камеры в бурсу?
— Малец! — глянул тот из-под кустистых бровей беззлобно, но и безо всякой теплоты. — Переселиться из камеры ты можешь только на приютский погост! Ну а пока этого не случилось, живи и радуйся!
Не могу сказать, будто ответ так уж сильно удивил, да только злость внутри вспыхнула с новой силой.
— Какого чёрта⁈ — набычился я. — Вы не имеете права держать меня за решёткой! Карантин уже закончился!
Заруба не вспылил, лишь удивлённо приподнял седые кустистые брови.
— Тебя⁈ Малец, нет никакого тебя! Нет ровно с тех самых пор, как ты взялся практиковать тайное искусство, не пройдя ритуал очищения!
— Чушь собачья! — пошёл я в отказ. — Никакого тайного искусства я не практиковал! Я к вам добровольно явился! Проводите этот драный ритуал и разбежимся! Или я буду жаловаться! Церковники этого так не оставят!
Я прекрасно помнил, с какой скоростью Заруба врезал Оводу в челюсть, и потому заранее напрягся, но надзирателя мои слова нисколько не разозлили.
— Нет-нет-нет! — покачал он узловатым пальцем. — Ты не явился добровольно, тебя сдал в приют охотник на воров! И он предоставил не только полный список твоих злодеяний, но и заключение магистра алхимии, в котором чёрным по белому написано, что на момент экспертизы ты уже практиковал тайное искусство! А теперь марш в камеру!
Меня едва не разорвало от бешенства, но я этого никак не выказал и зашлёпал босыми ступнями по каменному полу, на каждом шаге под лязг стальной цепочки подтягивая к себе чугунный шар.
Горан, сука! Надул и продал!
Ну ничего, ничего! Из работных домов и даже с каторг сбегают, а этот драный приют — не каторга. Удеру! Всех с носом оставлю! Всенепременно!
Когда Заруба вернул меня в камеру, снял кандалы и утопал прочь, не забыв запереть решётчатую дверь, Первый уселся на своей шконке и хмыкнул.
— Не свезло?
Я этот вопрос проигнорировал, потёр ссаженную кандалами щиколотку и начал перечислять:
— До поворота пятьдесят шагов, оттуда до лестницы ещё тридцать. Двенадцать ступеней наверх. Там передняя. Большая. Саженей десять в длину и ширину. Высоченная, в два этажа. По второму идёт ограждение, под потолком огромная люстра. Слева выход во внутренний двор, и по три окна от двери с обеих сторон. Напротив неё — лестница вверх, вроде бы мраморная. Полсотни ступеней в ней точно есть. Из передней уходят боковые коридоры. В левом окон нет, одни двери. До угла дома сотня шагов…
После я описал аудиторию, в которой проходили занятия, не забыв упомянуть и вид из окна.
— Неплохо, неплохо… — пробормотал Первый и закрыл глаза, посидел так немного и сказал: — Может, и выйдет толк. Попробуй в следующий раз поймать направление на источник.
Я прочистил горло и спросил:
— Как когти рвать соберёшься, возьмёшь меня с собой?
Сосед по каземату покачал головой.
— Врать не буду — не возьму. Ты так астрал перебаламутишь, что не только приблудные духи слетятся, но и кто похуже явится. Не успею я тебя до нужного места дотянуть и обратно в наш мир выдернуть. Сгинешь. Уж лучше здесь дуба дать, чем там. Поверь на слово.
Я ощутил глухое раздражение и резко бросил:
— А сам как же?
Первый похлопал себя по предплечью и пояснил:
— Татуировки!
— А мой аспект — белый! Разве это не цвет астрала?
— У тебя нет аспекта, — возразил Первый. — Ты не прошёл преломление. Что же касается склонности, то это роли не сыграет. До ритуала очищения ты для обитателей астрала всего лишь кусок аппетитного мяса и не более того.
— Ну и чёрт с тобой! — отмахнулся я. — Сам выкручусь! Сам!
Сосед по каземату помолчал немного, затем спросил:
— Как ты вообще сюда угодил?
— Да прокляли меня! Рассказывал же о том старике!
При воспоминании о дряхлом тайнознатце и его клятой трости захотелось рвать и метать, но Первого интересовало совсем другое.
— Как ты очутился в приюте? — уточнил он свой вопрос. — Ты ведь до сегодняшнего дня был уверен, что после карантина станешь воспитанником. С какой стати?
Я тяжко вздохнул. Сознаваться в собственной глупости не хотелось, ответил уклончивей некуда.
— Оказал кое-кому содействие, мне обещали помочь. И надули.
— Надули, — кивнул Первый. — А кому и в чём ты подсобил?
В другой раз послал бы его с такими расспросами куда подальше, а тут так тошно стало, что поделился наболевшим. Всё выложил без утайки. Ну — почти всё. О кое-каких моментах, которые могли привести на виселицу, всё же умолчал. Ни к чему судьбу гневить. Меньше знаешь, крепче спишь — всё так, да только ещё крепче спишь, когда другим о твоих делишках ничего не ведомо.
Выслушав мой рассказ, Первый похмыкал, а потом глубокомысленно изрёк:
— Вот уж и вправду угодил как кур в ощип!
Я отмахнулся и нервно заходил по камере. Увы, та была слишком маленькой, раздражения унять не вышло. Из-за бесконечных поворотов только ещё сильнее разозлился.
Черти драные! Ну за что мне это всё?
— А вообще этот твой Горан — скупец и жлоб! — сказал вдруг Первый. — Книженция та из разряда тех, за которые куда больше их веса в золоте выручить можно. Уж не обеднел бы, тебя в приют пристроив! А он ещё и на этом денег срубил! Жлоб! Как есть жлоб!
— Да не трави ты мне душу!
— Вот я бы с тобой честь по чести рассчитался, — вздохнул сосед. — Эх, выбраться
