Маркус Кларк - Осужден пожизненно
А меж тем невольный виновник всей этой истории Руфус Доуз, находясь в новом месте своего заключения, все удивлялся счастливому случаю, даровавшему ему избавление от пыток, и благословлял нежные руки Сильвии. Он был уверен, что это она заступилась за него и своими кроткими мольбами добилась у страшного изверга облегчения его участи.
– Дай бог ей счастья, – шептал он. – Все эти годы я был несправедлив к ней. Она не знала, как я страдал.
Он с нетерпением ждал прихода Норта, который мог бы подтвердить эту догадку. «Я попрошу его передать ей мою благодарность», – думал он. Однако пастор не появлялся целых два дня. Арестанта навещали лишь его надзиратели. Глядя из окна тюрьмы на море, чьи волны почти достигали ее стен, Доуз видел стоящую на якоре шхуну, которая как бы дразнила его, искушая возможностью унести его на свободу, которая ускользнула от него. Лишь на третий день появился Норт. Он вел себя принужденно и резко. Глаза его тревожно блуждали, казалось, что его тяготили мысли, которые он не осмеливался высказать.
– Я хочу, чтобы вы передали ей мою благодарность, – попросил Доуз капеллана.
– Передать благодарность – кому?
– Миссис Фрер.
Услышав это имя, несчастный пастор вздрогнул.
– Мне думается, что вам не за что ее благодарить. Ваши кандалы были сняты по приказу коменданта.
– Но ведь это она его уговорила. Я верю в это. Ах, как жестоко я ошибался, думая, что она забыла меня. Попросите ее простить меня.
– Простить? – воскликнул Норт, вспомнив сцену в тюрьме. – За что? Разве вы что-нибудь сделали?
– Я усомнился в пей, – сказал Руфус Доуз. – Я считал ее неблагодарной и вероломной. Я был уверен, что это она вернула меня в рабство, из которого я бежал. Я был уверен, что это она выдала меня негодяю, чью жалкую жизнь я спас ради нее.
– О чем вы? – спросил Норт. – Вы никогда мне этого не рассказывали.
– Да, не рассказывал. Потому что я дал обет сохранить это в тайне – слишком тяжело об этом говорить.
– И вы… вы спасли ему жизнь?
– Да, и ей тоже! Я сделал челн, который принес ей свободу. Я держал ее на руках, я делился с ней последним куском хлеба.
– И она об этом не знает? – тихо проговорил Норт.
– Вероятно, забыла. Ведь тогда она была еще девочкой. Прошу нас, напомните ей – хорошо? Пожалуйста, оправдайте меня в ее глазах, прежде чем я умру… Вы испросите для меня ее прощение?
Норту не хотелось объяснять, почему он не сможет выполнить просьбу арестанта, и поэтому он обещал ему это.
– Она отплывает на шхуне, – сказал он, скрыв от него, что он отплывает вместе с ней. – Но я увижу ее до отплытия и передам ей вашу просьбу.
– Дай бог вам счастья, – проговорил арестант. – Теперь давайте помолимся вместе.
И удрученный пастор стал машинально произносить предписанные церковью слова молитвы.
На следующий день Норт явился к Доузу с вестью от миссис Фрер. Он передал кающемуся грешнику, что миссис Фрер простила его. Но это была ложь. Пастор не видел Сильвии. Но что теперь была для него ложь? На том неверном пути, который он избрал, ложь стала его спутницей. А вступив на путь лжи, он должен был за нее расплачиваться. Уступив своей страсти, обретя любовь, о которой мечтал, он пожертвовал правдой и честью. Однако, оставаясь наедине со своим грехом, пастор презирал и ненавидел себя. Чтобы заглушить угрызения совести и подавить сомнения, он стал прибегать к алкоголю; и хотя его внутреннее возбуждение вкупе со всеми его надеждами и страхами противоборствовало отупляющему действию этого зелья, оно тем не менее, лишило его способности рассуждать спокойно и здраво. Случается, что в периоды нервного напряжения здоровый наш организм не поддается воздействию алкоголя. Если мы даже выпьем и в десять раз больше заправского пьяницы, который валится в канаву от одного глотка, бормоча несусветное, мы держимся прямо, наша походка уверенна, речь льется бегло и связно. Самое удивительное, что при таком искусственном возбуждении мужчины нередко начинают проявлять искрометное остроумие и сообразительность, рассчитанные на то, чтобы изумить друзей, чем повергают врачей в трепет. А Норт достиг уже такого нервного возбуждения. Короче сказать, он находился на грани безумия.
Дни летели чередой, завершились приготовления Бланта к отплытию. На шхуне было две кормовые каюты, одна из них предназначалась для миссис Фрер, другая, по соседству, – для капеллана. Морис не пытался больше восстанавливать с ним дружеские отношения, да и капеллан тоже молчал. Памятуя о последних словах, сказанных Сильвией, Норт дал себе слово не видеть ее до тех пор, покамест они не отправятся в путешествие, которое, как он надеялся, соединит их судьбы. Утром 12 декабря капитан Блант оповестил всех, что готов к отплытию, и оба пассажира сели на корабль.
Глядя из окна своего каземата на шхуну, стоявшую в открытом море за рифом, Руфус Доуз увидел, что к ней направляется комендантская шлюпка, в которой находилась жена коменданта. За ней последовала другая шлюпка с капелланом. Вполне естественно, что мистер Норт пожелал проводить своих друзей. Весь этот жаркий и душный день Руфус с нетерпением ожидал возвращения шлюпки, надеясь, что капеллан привезет ему весточку от той женщины, которую он в этой жизни никогда больше не увидит. Но время шло. В воздухе нечувствовалось ни единого дуновения. Ничто не нарушало зеркальной невозмутимости моря. День выдался на редкость знойный и душный, тяжелые серо-коричневые тучи нависли над горизонтом, казалось, что, если до наступления ночи гроза не освежит воздух, штиль будет продолжаться. Однако Блант с упрямством истинного моряка, искушенного во всех капризах погоды, божился и клялся, что скоро начнется бриз, и потому держал паруса наготове. Жаркий день сменился знойным закатом. И только когда стали сгущаться вечерние тени, Руфус Доуз различил шлюпку, отделившуюся от борта шхуны; шлюпка заскользила по гладкой воде к причалу. Это возвращался капеллан. Возможно, что он зайдет к нему через час-два и принесет утешенье, которого так жаждет его душа.
Руфус потянулся всем своим свободным от кандалов телом, бросился на койку и стал предаваться воспоминаниям: он вспомнил, как он строил челн, как узнал о своем богатстве, вспомнил о своей любви, во имя которой принес себя в жертву.
Норт все же вернулся, но не для того, чтобы принести узнику весть утешения; он вернулся с иной целью: несчастного капеллана терзали угрызения совести, и он решил совершить покаяние и тем самым искупить свой греховный обман. Он решил признаться Доузу в том, что принес ему ложную весть, и открыться ему в любви к жене коменданта, с которой навсегда собирался покинуть остров. «Я не лицемер, – говорил он себе, – если уж я избрал путь греха, я буду грешить открыто, и пусть этот бедняга, который считает меня ангелом, узнает обо мне истину каков я на самом деле».
