Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки
– Послезавтра, в понедельник, и поезжай. – Еще раз порывшись в сумке, Лида вытащила календарик. – К концу недели я подъеду, а еще через неделю мы с тобой должны быть в гостях у одного очень известного художника. Весной в Париже прошла его выставка, а сейчас открылась на Кузнецком. Пойдем к нему в мастерскую, познакомишься с бомондом.
Он вышел из электрички и почти сразу увидел бородатую голову Савичева над толпой. Савичев теперь работал редактором «молодежки», в которой они вместе начинали. После возвращения он развелся, влившись в противоположную часть человечества, живущего, как шутил Перелыгин, в двух состояниях: связанные семейными узами – в состоянии развода, остальные – в состоянии женитьбы. Последний раз они виделись в Депутатском, теперь Перелыгин заметил, что Савичев старается держаться степенно и внушительно, – это его позабавило. Они доехали до перелыгинского дома и расстались до завтра.
Проснулся он поздно. Полночи Вера Владиславовна, взволнованная его скорым возвращением, в тревоге – как бы до весны чего не вышло, и будто видит его впервые за десять лет – расспрашивала, хорошо ли он питается, не увлекается ли спиртным (ведь на Севере так пьют, и, говорят, даже чистый спирт), надевает ли трико под брюки (это только представить себе – минус шестьдесят!), не опасно ли летать в командировки на маленьких самолетиках, тем более вертолетах, а ездить по льду – это же каждую минуту можно провалиться. Он с терпеливой нежностью рассеивал ее страхи, испытывая сладостное ощущение детства с напутствиями вымыть руки в школе перед едой, не бегать через дорогу, смотреть по сторонам и, не дай бог, лазать на крышу запускать несносного бумажного змея.
Тихий уют и спокойствие перетекали в его душу из этой до боли родной кухни, освещенной желтым светильником на стене, из теплой, звездной июльской ночи, из легкого шороха листьев на разросшейся липе, посаженной им, еще пятиклассником, вместе с отцом. Он думал о суровых правилах жизни, по которым дети в назначенный срок уходят из отчего дома, оставляя родителей, и у него сжималось сердце от явственного, почти физического ощущения одиночества матери и своей вечной вины перед ней. Он думал, что здесь – единственное место на земле, где его всегда ждут, поймут и, что бы ни произошло, будут любить.
– Вот устроимся в Москве, мам, – стараясь придать уверенность голосу, сказал Перелыгин, разглядывая еще довольно гладкое лицо Веры Владиславовны, ясные карие глаза, густые, элегантно стриженные, изрядно тронутые сединой волосы, тонкие в кисти маленькие руки с музыкальными пальцами, – заберем тебя к себе, хватит уже одной мыкаться.
Вера Владиславовна благодарно посмотрела на него, улыбнулась, покачав головой:
– Поживем – увидим. Ты обо мне не беспокойся, силы пока есть, а обузой тебе быть не хочу. Возвращайся только поскорее, уж очень ты далеко. – Она помолчала. – Ты знаешь, я не в восторге от вашей затеи, не люблю Москву, но тебе, наверно, так будет лучше. – Вера Владиславовна вновь замолчала, с грустью кивая головой своим несбыточным мыслям. – Вот в Ленинград я бы поехала, – думая о чем-то своем, тихо сказала она.
Около двух пополудни они с Савичевым встретились у фонтана на Театральной площади.
– Что ни говори, а лето – время женского триумфа. – Перелыгин проводил сияющими глазами убийственные ноги в невообразимо короткой юбочке. – Вся красота напоказ. Ты замечал, что зимой красивых женщин как бы и нет, словно птички певчие куда-то деваются, одни вороны кругом.
Они постояли возле фонтана, вдыхая прохладу, идущую от воды, поглазели на разморенных жарой прохожих.
– Ну, куда прикажешь тебя вести, поди, и дорогу-то позабыл? – Савичев привычно взглянул поверх очков.
«Почему я ищу в его словах какой-то потаенный смысл? – подумал Перелыгин. – Даже не смысл – интонации, почему я напрягаюсь? Такого раньше никогда не было».
– Надоели рябчики в сметане, опротивели фазаны с апельсинами, – замахал он руками и, споткнувшись на полуслове, довольный внезапной верной мыслью, поднял указательный палец. – А не посетить ли нам, старичок, то место, откуда стартовала мечта о высоких широтах, наш милый, родной гадюшничик, обмозговать, не пора ли вывесить там мемориальную доску в память о славном событии.
– Ты по-прежнему велик, – почтительно склонил голову Савичев. – Закольцуем тему. Гениально! Обсудим возвращение блудного сына.
Они пошли по живописной улочке, состоящей из бывших купеческих домов с магазинчиками и лавками. Возле известной торговой точки огромным головастиком пульсировала очередь, состоящая преимущественно из мужской части населения. К хвосту очередь делалась тоньше, интеллигентней, а у входа «головка» ее расширялась, уплотнялась «внеочередниками», бурлила, страдала, кричала, находясь в том взрывном состоянии, когда одно неосторожное слово способно стать спичкой, брошенной в бочку с порохом.
– Примкнем и мы к народному протесту против «сухого» закона! – весело крикнул Савичев, сделав вид, что готов всей своей массой вонзиться в «головку», прямо в ее кипящий «мозг».
– Ты что? – схватил его за руку Перелыгин. – Лучше порадуем буфетчицу Валю рекордной выручкой.
– Не-е-т, – заупрямился Савичев. – Традиции надо чтить и соблюдать, сейчас все будет.
Они завернули в тихий переулок, прошли во двор магазина, Савичев нырнул в какую-то дверь и вскоре появился довольный, с внушительным свертком из грубой коричневой бумаги.
Все так же крашенная перекисью Валентина несколько секунд узнавала их, наконец ее широкое лицо расплылась в улыбке, сверкнув в разрез ярко-красных губ золотыми коронками. Она не слишком постарела, но еще добавила весу, превратившись из пышки в толстуху, что, наверно, и спасало ее довольно привлекательное лицо от морщин, а тело – от дряблости.
– Где же вы пропадали, соколики? – Она быстро оглядела их цепким, наметанным взглядом, расставляющим каждого посетителя по ступенькам своей иерархической лестницы. Когда лестница кончилась, в ее мозгу, как в микросхеме, что-то засбоило, светло-серые глаза, внезапно потерявшие контакт с «аналитическим центром», заметались, ища новой информации. С особой осторожностью ее взгляд ощупал белоснежные джинсы на Перелыгине, от которых за версту несло валютой или совсем уж сумасшедшими деньжищами. – Это хорошо, что старых знакомых не забываете, – засуетилась она, поглядывая на сверток. – Это правильно, не надо в колодец плевать, который тебя водицей поил.
– Сегодня водицу не употребляем. – Перелыгин похлопал по свертку. – Но от поесть не откажемся. Короче, Валя, гуляем! Как всегда.
