Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
– Поймаем? – предложил Шурка.
– А чего? Давай! Иди слева. А я с другой стороны. Из этого мешка траву пока выложим. Потом заберём. А в мешок – зайца. Домой его возьмем. Дрессировать будем. Научим по барабану колотить и коров в стойло загонять. Пенька спасибо скажет!
И мы стали бегать за зайцем, который, по-моему, не боялся не только нас, но и волков, тигров и слонов. Он не боялся ничего и никого. Бежал впереди, петляя, наворачивая круги, возвращался назад, обходя нас сбоку, и совсем задурил нам головы.
– Это не заяц! – зло сказал Шурка. – Это сволочь натуральная. Час за ним бегали. И где он теперь?
Огляделись. Среди зеленой травы и голубых, желтых и розовых цветов рыжего пятна не было. Заяц исчез. Испарился. Растворился в прохладе лесной.
– А мы часом не обкурились? – предположил Шурка испуганно. – Заяц точно был?
– Ну, по-моему, это был заяц, – не очень уверенно сказал я. – Пошли траву заберем и побежим к бабушкам.
Траву, выложенную из мешка, мы искали примерно тоже час. Вроде запомнили, где оставили. Но там её не было.
– Это был не заяц, – твёрдо сказал Шурка. – Это был леший. Лесной дурачок и хитрован. Нас заманил, закружил и траву нашу спёр.
– На кой хрен ему наша трава?! – Я захохотал на весь лес. – У него тут любой травы – тонны. От всех болячек. На любой случай.
– Ну, пошли тогда без травы,– Шурка закурил на ходу. Я отказался. – Завтра придем с утра и нарвем.
Мы сделали шага три вперед и наступили на нашу траву, аккуратно сложенную в кучку.
Пересказывать всё, что мы говорили о траве найденной, о лешем в облике зайца и о сборе травы вообще, я не стану, только исходя из своего правила – не писать на бумаге матерные слова.
Бабушки наши давно уже были дома, кормили Паньку, Шурика и моего батю. Он приехал, чтобы с утра помочь дяде Васе сено косить за деревней сразу.
Бабушки высыпали траву из наших мешков и так долго смеялись, поднося какой-нибудь стебель к глазам и выбрасывая его в большой таз с ненужными кусками стеблей, веток и цветков.
– Ну, какой весёлый день сегодня! – радостно сказала баба Стюра, вытирая слёзы от смеха. – Просто очень удачный, весёлый и добрый денёк.
-А то! – подтвердила бабушка Фрося. И тоже передником стерла со щёк слёзы.
Мы, конечно, с Шуркой расстроились. Подвели людей. Нарвали пёс знает чего. Полными придурками выставились.
Но баба Фрося посадила нас за стол, дала по полной миске жареных грибов сыроежек, которые здесь звали «синявками». Мы поели. Запили теплым парным молоком. И злиться на себя перестали. А чего злиться? У нас ещё всё впереди. В следующий раз пойдем за травой – так не смеяться над нами будут, а обнимать и спасибо говорить.
А в клуб к восьми часам вечера на последний сеанс мы всё-таки добежали. Успели. Правда, фильм совсем был плохой, не по войну, как все, что крутили в клубе, а про любовь, и до того скучный, что проснулись мы только, когда билетерша нас растолкала. В зале уже не было никого.
– Такие молоденькие, а напиваются, как свиньи. Тьфу на вас! – билетерша пошла выключать свет в фойе. А мы, вспоминая лес и воздух его, в котором тесно было всем замечательным запахам цветов и трав, пошли ночевать к нам домой. А завтра раненько снова двинуть в лес и принести много настоящего шалфея, багульника и всего, что любят наши бабушки.
Глава двадцать седьмая
Тридцатого мая шестьдесят второго года около шести утра мне снился жуткий сон. Какими внутренними силами мне удалось из него вырваться – не
знаю. Но обнаружил я себя уже спрыгнувшим с печи. Стоял я прямо напротив численника, который висел всегда над умывальником. По утрам все умывались и зубы чистили порошком «Особый». Прямо над крышкой эмалированного умывальника со смешной белой кнопкой на конце клапана-ходунка, между четырьмя гвоздями крепилось зеркало небольшое. Численник висел на пятом гвозде выше него. Панька вставал всегда первым. Он моментально соскакивал с печных полатей, гляделся в зеркало, потом долго чистил зубы и ополаскивал лицо и волос водой над табуреткой с тазом. Полотенца для дома бабушка нарезала сама из большого куска ткани, которую все называли вафельной. Кусок покупался в сельповском магазине. Полотенец из него получалось с десяток. Потом баба Фрося обмётывала края прочной шелковой ниткой и из неё же делала петлю. Остатками от материала она укрывала вёдра с только что надоенным молоком и сепаратор. А мелкие остатки она точно так же подшивала и все использовали их как салфетки во время еды.
Вот дед Панька полотенцем вафельным утирался, снимал с гвоздя приготовленную вечером полоску из марли и подушечку из неё же, перевязывал пустую глазницу, а уже после всего отрывал от численника листок прошлого дня для «козьей ножки», доставал с печной лежанки кисет с самосадом. Потом обязательно выпивал из кринки, прикрытой вафельной салфеткой, молоко вчерашней вечерней дойки и уходил крутить на завалинке самокрутку. Он с удовольствием высасывал из крупного тлеющего кулька порцию дыма с ядрёным никотином и только потом шел заниматься хозяйством. Делал он всё это одинаково всё время, сколько я его помню. Потому, что очень часто мне приходилось утром вставать вместе с ним. Дед любил давать мне какую-нибудь работу прямо с рассветом. Приучал быть сельским хозяином и очень хотел, чтобы я вырос и переехал жить в деревню.
Я глянул на численник, понял, что Панька уже курит на завалинке и тоже стал быстро чистить зубы и плескать воду на лицо и волос. Как дед. Попутно надеялся вспомнить страшный свой сон, но очнувшийся мозг воспроизвёл только самый конец. Вроде как несёмся мы с Жуком на велосипеде с горы вниз к Тоболу. Я впереди, а Жук на багажнике. Но несёмся не одни. Сбоку, не касаясь земли, бежит в черном плаще с капюшоном смерть. Вместо глаз – дыры, сверкающие таинственной глубокой синевой, рта вообще не
