Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Остальные, в том числе и станишники, с которыми жил Панька, отец его, мать и братья, сами сдали новой власти оружие и превратились в простых гражданских. Они так легко отделались, потому что не участвовали в боях с Красной армией. Ни в Сибири, ни в центре России. Они просто несли службу в своих станицах. Охраняли Россию от возможных вторжений с востока и юга. Туда их ещё царский режим определил. Избавились от оружия казаки и в крестьянской одежде разошлись по местным жилым местам. Кто в Уральск подался, кто в Гурьев, Некоторые попрятались по деревням окрестным. Рыбу стали ловить с мужиками, хлеб растить, коров разводить для советской власти, свиней и птицу. А те, которые без оружия остались жить там же, в своих станицах, тоже ловлей и переработкой рыбы занялись. Двадцатый год начался вроде тихо. Но все решил один весенний тёплый вечер. Прискакал почти из самого Уральска, из станицы, стоявшей прямо под городом, тамошний бывший хорунжий, какой-то дальний родственник Панькиного отца.
– Лихо, робя! – крикнул он, ещё с коня не спрыгнув. Потом соскочил и, размахивая руками, собрал казаков вокруг себя. – Весточку подогнали вчерась с Дону. Там вроде опять бойня идет на всю ивановскую, как в прошлые года. Казаков крошат из орудий, пулеметов и гранатами забрасывают станицы с машин. Терских казачков, на Тереке реке, побили поголовно почти всех почитай уж полтора года тому назад. Ушли немногие. Но там горы. Можно укрыться. А на Дону полукругом под станицы вроде бы опять, как в первые годы гражданской, ставят тачанки, прошивают из «максимов» всё насквозь. Живых, говорят, нет почти. И жен крошат, и детей. Потом на конях вдоль да поперек станицы пробегают, дома факелами забрасывают, да гранатами. Худо, братцы! Не нужны мы теперь большевикам. Говорят, что контра мы, холуи царские. Ехайте, робя! Не то – беда! Поспешайте!
И он ускакал обратно. От дедовской станицы гонец тут же поскакал к соседям-казачкам за двадцать пять километров. С той же вестью. А атаман станишный собрал немедля круг и на нём порешили: на подготовку – неделя. А потом – кто куда.
– Не неволю вас, братцы более! – горько сказал атаман. – Жизнь ещё не раз вокруг себя обернется да поменяется. Живыми надо остаться. Вернётся ещё нормальная житуха. Верьте. Разошлись! Все свободны! Благослови вас Господь, други мои!
У деда в станице служили ещё три родных его брата и отец их. Братья – один постарше, двое помоложе. Собрались в Панькиной хате вечером и рассудили, что неизвестно – правду ли сказал бывший хорунжий или передал то, что бешеная сорока на хвосте принесла. Но лучше уходить, чем ждать и думать: с перепугу ли принёс дурную весточку хорунжий или правду сказал. Если правду, то не жить казакам. Найдут всех и добьют.
И порешили, что ждать нельзя. Надо уходить. Двинуться ниже Уральских гор на восток. Может быть, удастся дойти до Сибири. А там – воля. И затеряться легче, да и власть советская там ещё не встала крепко на ноги.
– Пойдем! – сказали по очереди все его три брата. И через неделю распалась станица. Из восьмисот человек, не считая женщин и детей, на восток пошла только Панькина бригада. Триста с лишним мужчин, да женщины и дети. А другие на север пошли, на юг. В сам Уральск многие подались, спрятав в ближних кустах всё сохранённое казачье. Все в крестьянской одежке уходили. В Уральске и сейчас много Малозёмовых. Я туда летал как-то в командировку. В гостинице меня администратор сразу и спросила. Чего, мол, я у родственников не остановился? Что тут ответишь?..
Ну, в общем, быстро всё собирали и припасали станишники. Целую неделю. А ночью апрельской тёплой и ушли. Накидали они тогда в телеги добро своё невеликое, рассадили семьи по телегам и двинулись от Уральска на восток. Вот ведь, власть российская! При позволении Совнаркома с какого-то похмелья порешила она ещё через пару лет после революции уничтожить казаков поголовно. Были у власти боязни серьёзные. Опасный, сильный, свободолюбивый народ эти казаки. И не любо было им служить большевикам. Долбили казаков упорно и периодически аж до сорок первого года. Правда, с перерывами. Давали возможность недобитым успокоиться и подумать, что их не тронут. А через время наваливались снова. Расстреливали просто за то, что жили бывшие казаки в основном почти при полном достатке. То есть можно было их приравнять к кулакам и врагам советской власти. А уральское казачье войско было свирепо и выделялось особой отвагой. Да и, как-никак, это аж 174 тысячи сабель и ружей. К двадцатому году оно усилиями коммунистов уменьшилось почти в два с половиной раза. Но до указа о полной ликвидации существовало всё же.
Дед с друганами войсковыми терпел, надеялся, что обойдут их. Но после вот этой весточки от хорунжего больше не стал дожидаться когда их тоже грохнут. А потому тайно двинулся на восток, в сторону Сибири, под видом простых крестьян – добровольных переселенцев. Добирались они страшно. Чуть ли не ползком временами. И почти наугад. Они бросали телеги, делали плоты, плыли к северу по неизвестным речушкам. Потом волоком тащили добро своё вместе с плотами до следующей речки и случайно вышли на Тобол. Спустились по нему вниз и, обессиленные, пристали к берегу. Путь тот тяжкий отнял почти полгода.
Прошли они мимо трёх попутных сёл и остановились подальше от дороги большой и реки. Во Владимировке. Она тогда называлась иначе. Но дед не вспомнил – как. Там было всего восемь дворов. Стали звать новоё жильё как одну из станиц на Урале – Владимировкой.
Посчитали добравшийся, уцелевший в тяжком пути народ. Оказалось почти двести человек, считая женщин и детей. Остальные померли в дороге. Построились и стали
