Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
Чаров особенно терпеть не мог греческих богов и философов, римских добродетелей и героев и современных апофеозов силы ума и учености, даже терпеть не мог Наполеона и Гегеля. Едва имя Гегеля начинало чересчур греметь: «Ска-а-тина, у-урод, колбаса немецкая ваш Гегель! Мочи нет надоел!» – восклицал Чаров.
Подобное громкое определение заключало спор и смиряло воюющие партии.
Мы упомянули уже, что Чаров для возбуждения деятельности своих чувств искал женщины энергической. Русские дамы не нравились ему, особенно после неудачного романа с Нильской. Он возненавидел их и называл русское женское сердце «сиднем»: само собою не двигается, а двигать – с места не сдвинешь.
Когда ему возражали и доказывали, что образованную, прекрасную русскую львицу теперь невозможно уже отличить от парижской, что русские дамы имеют особенную способность постигать всю ловкость, утонченность и изящество тона сен-жерменских салонов, что это им делает честь…
– А тебе удовольствие, ска-а-тина? Подайте же ему полушампанского да сигару внутреннего производства из тютюну!
– Браво, браво! Ха, ха, ха, ха, – и рукоплескания повещали по всем комнатам остроту Чарова. Но он был равнодушен к славе своего ума и, нисколько не одушевляясь общим восторгом, продолжал спокойно речь свою об отвращении ко всему поддельному и заключал ее словами: «А я за всех твоих дам гроша не дам!»
Новый хохот и рукоплескания прерывали его; но он продолжал:
– А как же иначе, у-урод? а?… Если б, например, я вздумал жениться… не для тебя, ска-атина… а для себя… Если б я вздумал жениться на светской, образованной, милой женщине, то, разумеется, женился бы на француженке, так ли?
– Так, так, уж, конечно, так, – кричали одни.
– Да отчего же не на русской, mon cher, – вопрошал кто-нибудь, привыкший к возражениям; потому что возражая на все, можно также прослыть человеком умным, понимающим вещи, словом, мыслителем.
– У-урод! ты ничего не понимаешь!… оттого, ска-а-тина, что я не хочу видеть какую-нибудь рожицу, на которой оттиснута чужая образина.
– Впрочем, что ж особенного и во француженках?
– Как что? Cette grace, ce je ne sais quoi [225]… Словом… ты, кажется, видел француженку у Далина?
– Нет, не видал; говорят, что не дурна.
– Не дурна!… Да вот как не дурна: я бы женился на ней, если б хоть на грош имел способности быть глупым мужем. Право! Я бы взял ее к себе, да она какая-то гадина, каналья: какой-то выродок, старообрядка, с какой-то национальной гордостью, свинья!
– Кто с национальной гордостью?… – спросил, подходя, один из большесветских юных мужей, во фраке с круглыми фалдами, в пестрой жилетке, вроде кофты. – Кто с национальной гордостью? Что за гордость национальная? Скажите, messieurs, какая быть может гордость национальная? Например, я…
– Например, ты… – начал было Чаров.
– Нет, mon cher, не шутя, ты о чем говорил? скажи, пожалуйста, о какой нации?
– Да дай договорить! у-урод!… – крикнул Чаров.
– Ну, говори, говори!
– Я хотел сказать, прежде всего, что ты, братец, ска-атина! Не выслушаешь и врешь.
– Non, vous badinez! [226] ведь я не знал, о чем вы тут рассуждали; я сказал только свое мнение… например, французская нация…
– Да молчи! Я пошлю за полицией, чтоб тебе рот заткнули!
– Ну, ну, говори! Что ты хотел сказать?
– Ты знаешь француженку, что у Далина?
– Какую это француженку, что в кондитерской, у… Файе? ah, une tr?s jolie brune!… [227] Представь себе…
– Иван! – крикнул Чаров, – беги в часть, скажи, что вот у него в трубе загорелось.
– Да я не понимаю, о ком ты говоришь? Какая француженка?… Ах, та, та, что у Далина… Madame, madame… [228] Черт ее знает… Знаю, знаю… я спрашивал у него, он говорит, что она теперь у Туруцкого в компаньонках.
– У Туруцкого? – прервал франтик в очках хриплым стариковским голосом, – Туруцкий – холостяк.
– Ну, что ж такое?
– Как, что ж такое?
– Ну, конечно, что за беда?
– Вот забавно, старикашка древнее Москвы.
– Стало быть, он был на пиру, который давал Святослав?
– Не знаю, братец; надо справиться в новой поэме в лицах.
– Послушай, тебе кто говорил? Сам Далин?
– Что, mon cher?
– Mon cher, ты ска-а-тина, ничего не слушаешь!… Тебе кто говорил про француженку? Далин?
– Далин, Далин; он сам мне говорил… именно, кажется, мне сам…
– Не может быть!
– Вот прекрасно, помилуй!
– Да врешь, братец, ты, ска-а-тина, все перепутал!
Интересуясь француженкой, Чаров отправился сам к Далину и вместе с ним, вы помните, к Саломее. Узнав про ее странное, несколько двусмысленное положение в доме Туруцкого, а вскоре потом, что она выходит за него замуж, Чаров так озлился на всех француженок, что всю ненависть свою к русским взвалил на них, называя безнравственными куклами, которые приезжают только развращать русские невинные и неопытные женские сердца, и не только женские, но и мужские и даже старческие.
– Ты что-то вдруг, mon cher, переменил свое мнение о француженках?
– Ну, врешь, у-урод, я не меняю своих мнений, может быть пьяный говорил другое… Знаете, messieurs, что теперь вся аристократия Франции перенимает тон и манеры у русских дам, приезжающих в Париж, ей-богу!
– Вот видишь, ты спорил, mon cher, со мною; положим, что грация принадлежит француженкам; но… ce je ne sais quoi [229] принадлежит именно русским дамам.
– А что ты думаешь, – сказал Чаров, – не следуй они глупой французской моде ходить в лоскутьях и не называй себя «дамами», тогда бы это je ne sais quoi объяснилось, ну, что за нелепое название dame, dame, dame! Ну, что – «дам»?
– Браво, браво, Чаров!…
Вошедший человек с письмом помешал расхохотаться как следует.
– От кого? – спросил Чаров.
– С городской почты.
– А!… Что за черт… monsieur… Чья это незнакомая женская рука?… – Чаров пробежал письмо и вдруг, вскочив с места, крикнул: – Карету! одеваться!
– Куда ты взбеленился? – Нужно; дело, неотлагаемое дело.
– Да доиграй, братец, партию.
– Мечта! некогда!… adieu, enfants de. la patrie, le jour de la gloire est arriv?! [230]
И Чаров, откуда взялась прыть, побежал в свою уборную, потому что и у него была уборная, которая годилась бы любой даме. Тут было трюмо, тут было все, все роды несессеров.
– Одеваться! – повторил он, бросясь на кушетку и читая следующие строки, писанные по-французски:
«Вы встретили меня у господина Далина как жертву несчастия и предлагали кров и покровительство. Я колебалась принять ваше предложение, потому что боялась ожить душою: мне хотелось быть где-нибудь погребенной заживо, не в столице, а в деревне. Предложение господина Туруцкого было сходнее с моим желанием. Но судьба послала мне новую беду. Старик влюбился в меня без памяти, предложил мне свою руку. Я чувствовала, что этому больному добряку нужна не жена, а заботливая нянька. Мысль, что я могу успокоить, усладить его старость нежными заботами, соблазнила меня, увлекла мое пылкое сердце, склонное к добру. Я решилась. Но когда пришла торжественная минута, во мне не стало сил посвятить жизнь на то, чтоб лелеять и баюкать труп. Я заболела. И теперь не знаю, что делать. Выведите меня из этого ужасного положения; приезжайте ко мне сейчас же по получении записки, мне необходимо с вами говорить… При первой встрече с вами я оценила вас…
