Тайны прииска Суцзуктэ (СИ) - Тангаев Игорь Александрович
Из записок П. К. Козлова я также узнал, что могильники были обнаружены еще во время деятельности общества «Монголор».
При закладке разведочного шурфа в районе предполагаемой россыпи (мои предшественники рассуждали также, как и я) рабочие на глубине семи метров наткнулись на бревна сруба, пробив который попали в ограбленную погребальную камеру и обнаружили в ней остатки шелковых тканей, шерстяных ковров, обломки керамики, нефритовые мундштуки и даже красивую золотую вазу. Её впоследствии преподнесли в дар последнему духовному правителю страны — Богдо-Гэгэну. Там же лежал человеческий скелет. Дальнейшие раскопки могил правительством республики были приостановлены. И лишь П. К. Козлову в 1923 году было дано разрешение на их продолжение и исследование.
Раскопки продолжались в течение трех лет и принесли массу ценного археологического материала, позволившего определить возраст захоронений. По образцам керамики удалось установить, что они имели гуннское происхождение и относились к периоду между I–III веками до нашей эры. Значительная часть их была отправлена в Ленинград и размещена в специальной экспозиции в Эрмитаже. Осенью, будучи в отпуске, я был в Эрмитаже и видел эти находки из ноинульских курганов. Я долго стоял у экспозиции, рассматривал бесценные экспонаты и перед моим мысленным взором во всей красе вновь вставали далекие картины величественной Ноин-Улы, прозрачный лес у ее подножия и засыпанные снегом курганы, относящиеся к эпохе величия племени гуннов, которых древние летописцы вместе с их грозным предводителем Аттилой когда-то прозвали «бичом божьим». Не думал я тогда, что вскоре мне тоже придется приобщиться и к истории этого воинственного племени, и к сокровищам из их забытых могил.
Прожив первую зиму в юрте, я так и не постиг преимуществ этого традиционного жилища кочевников перед обыкновенной русской избой. Летом в ней было вполне терпимо, но вот зимними ночами температура в юрте, после того как прогорала печь, быстро выравнивалась с наружной. Надо сказать, что Монголия — страна с резко континентальным климатом и в северной ее части морозы зимой доходили до 20–35 градусов. Моя постель представляла довольно сложную комбинацию, состоявшую из хлопчатобумажного вкладыша, помещенного во вкладыш, сшитый мною из шерстяного одеяла, который, в свою очередь находился в меховом спальном мешке.
В сильные морозы я еще укрывался покрывалом из козьих шкур. Чтобы не задохнуться в этом многослойном коконе, перед сном я сооружал отверстие для воздуха, которое к утру обрастало инеем от дыхания. Утром, после пробуждения, иней имел обыкновение осыпаться внутрь и мгновенно изгонять остатки сна. Расставание с теплым коконом облегчалось тем, что к этому времени славный Ендон уже успевал растопить печку, вскипятить чай и радостно провозгласить традиционное: «Нацальник, сайн байна уу! Цай буцулса!» От железной печки воздух в юрте прогревался быстро, а достоинство ее войлочных стен заключалось в том, что они не промерзали.
Конечно, жизнь в лесу, да еще в палатке или юрте, полна той самой романтики, о которой в свое время мечтали многие из моих сверстников, подавая документы на геологоразведочный факультет. Я тоже не избежал тяги к бродячей профессии, но мне «повезло» — из-за наплыва демобилизованных фронтовиков конкурс на эту специальность был таким большим, что мои 4,6 балла оказались недостаточными для зачисления. В приемной комиссии мне предложили на выбор — либо быть первым в списке на горный факультет, либо забрать документы. Я выбрал первый вариант, чему в немалой мере способствовал размер стипендии — 395 рублей. Моя матушка, работавшая секретарем-машинисткой, получала в то время 360 рублей. Так я стал горным инженером.
Теперь, поработав два года среди геологов и вдоволь хлебнув их кочевого быта, я вспомнил мудрую пословицу «не было бы счастья, да несчастье помогло». Опыт работы на современном горнодобывающем предприятии, каким был для меня Буурдинский рудник, убедительно показал, что специальность горного инженера интереснее и, в определенном роде, — комфортнее, чем судьба вечного скитальца геолога, вооруженного только геологическим молотком, горным компасом, да рюкзаком, набитым тяжелыми образцами.
ГЛАВА VIII. Дарга Цевен
Однако вернемся к основной теме моего повествования. Начнем с главного действующего лица — Цевена. Одно время между нами установились почти дружеские отношения. По-моему, они начались после того, как мы смонтировали и успешно испытали эрлифт. Сначала я подумал, что в основе его особого расположения ко мне лежат мои инженерные знания и добросовестный труд на благо его родины, и лишь много позже понял насколько был далек от истины.
По вечерам за чаем Цевен поведал мне кое-что из своей биографии. Он с некоторым оттенком гордости открыл мне тайну своего происхождения от древнего бурятского рода, хотя я уже привык к тому, что большинство монголов, с которыми мне приходилось беседовать по душам, ведут свои родословные непременно от Чингисхана. После окончания средней школы в средине тридцатых годов он с небольшой группой выпускников был направлен для дальнейшей учебы в Германию, где изучил немецкий язык в объеме, достаточном для продолжения образования в университете. Там он успел получить начальное горное образование. Однако после окончания двух курсов и нападения Германии на СССР его отозвали и в качестве профилактической меры от влияния нацистской идеологии упекли в тюрьму, из которой он вышел только в 1946 году.
С тех пор, этот, в общем-то, довольно незаурядный человек, долго обретался на третьестепенных ролях. Назначение на должность начальника 264-ой партии он получил после того, как несколько лет, вплоть до закрытия, отработал на золотом месторождении Цагаан-Чулуту в качестве начальника приисков. Мне как-то пришлось познакомиться с этими бывшими приисками, где я смог убедиться, что техника и технология их разработки немногим отличалась от применявшейся в древнем Египте.
В результате достаточно тесного общения с ним я вынес заключение, что годы, проведенные в тюрьме, отнюдь не способствовали укреплению его веры в идеалы социализма и, более того, наш дарга далеко не полностью избавился от остатков влияния идеологии нацизма. В его речах нет-нет да проскальзывала убежденность в правоте теории Ницше о сверхчеловеке, только с монголоидными чертами. Будучи убежденным интернационалистом, я не вступал с ним в дискуссию, но с интересом выслушивал его аргументы, в которых прослеживалось хорошее знакомство с первоисточниками, причем, — в оригинале. Впрочем, у меня было много забот по основной работе, за которыми было недосуг разбираться в политических пристрастиях и симпатиях дарги.
Между тем наступила весна. За текущими делами я заметил ее приближение по тому, как склоны окружающих гор внезапно окрасились нежно-розовой дымкой зацветшего багульника. Вслед за этим также внезапно исчезли стаи рябчиков, распавшиеся на парочки для продолжения рода. Во время своих охотничьих походов я часто видел краснобровых самцов, самоотверженно сидевших на пеньке и охранявших самочку, высиживавшую яйца. Рука не поднималась для выстрела и чтобы не разрушать семейную идиллию, я целиком переключился на зайцев. Они попали в тяжелое положение — снег уже почти повсюду сошел, а косые еще не успели поменять свой зимний наряд на летний. Белые, с черными метками на кончиках ушей, они внезапно выскакивали из кустов и, отбежав метров на сто, садились столбиками. Оставалось только найти достаточно надежный упор для винтовки и стрелять. После того, как однажды я принес с охоты сразу двух и не нашел им разумного применения, я счел целесообразным вообще прекратить охоту до осени.
Весна — не только время окончания охоты, но и начала полевых работ. С каждым приходом машины из Улан-Батора из нее, озираясь по сторонам и неизменно выказывая восхищение всем увиденным, вылезали знакомые геологи и коллекторы, утомленные надоевшей кабинетной работой. Те, кто приехал сюда впервые, непременно высказывали удивление и сочувствие по поводу того, что в этом глухом месте и в окружении только местных «кадров» я прожил всю зиму один и в юрте.
