Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев
Лицо его было мокрым, лицо Кучумова тоже. Кленов молвил озабоченно:
– Нет, мужики, действительно слишком много сырости… Простудитесь!
– Семен Андреевич! – подал голос Кучумов.
– Не Семен Андреевич, а гражданин капитан. Семен Андреевич – это в миру, в быту, за семейным столом – как хотите! А здесь – гражданин капитан! Вы – задержанный… Все ясно?
Грудь у Кучумова сделалась плоской, слабой, голова по самые уши въехала в плечи – его оглушило желание видеть свет, стать прежним Кучумовыы, каким он был еще полчаса назад. Как повернуть все вспять, нынешний день сделать вчерашним, заморозить каждого на его месте, запихнуть шкурки обратно в кленовский рюкзак, чтоб все было чин чином, шито-крыто, чтоб они сейчас вели Кленова в поселок, а не он их? Они, а не он…
– Гражданин капитан! – кое-как одолел себя старшой, подвигал неслушающейся нижней челюстью, – виноваты мы перед вами с напарником, очень виноваты…
– Не передо мной вы виноваты, нет, – не согласился Кленов со старшим, – считай, перед государством, перед обществом, вот перед кем виноваты.
– Вы как статью из газеты читаете… Да что оно для меня, государство-то? – тоскливо Кучумов сжался.
– А для меня – все! – отрезал Кленов.
– Я не про то, я не про то, – заторопился старшой, губы, подглазья у него сделались вываренными, будто у больного, он судорожно искал просвет, хватал ртом воздух, стараясь справиться с собою и не справлялся. – А если нам продолжить вчерашние переговоры, гражданин капитан?
– Какие?
– Ну вчера мы… ну с соболями когда… я их у вас забирал…
– И что же?
– Не могу ли я вернуть их вам, гражданин капитан? И добавить свои, а, гражданин капитан?
– Это называется подкупом должностного лица. При исполнении служебных обязанностей, – Кленов поднял вверх палец. – В протокол я это заносить не буду, но на всякий случай имейте в виду.
– Извиняйте, гражданин капитан! – пробормотал Кучумов. – Но можно ли это… можно к нашим баранам вернуться?
– К каким баранам? – Кленов сделал непонимающее лицо. Возможно, он действительно ничего не понимает, вежливость его притворна, поводит еще чуть и… и отпустит, или наоборот – покажет егерям, где раки зимуют и умеют ли соболя свистеть?
– Ну… К соболям мы еще солидный бакшиш дадим, – это была последняя надежда Кучумова, после чего, он осознавал, его можно будет запаять в обычную консервную банку, швырнуть в кузовок, а там все – здравствуй, горе! Он шатнулся вперед, потом стремительно откинулся назад и врезался затылком в стенку.
– Встать! – вскрикнул Кленов, а видя, что егерь не встает, прокричал что-то яростное, протестующее, дернул к себе Кучумова. – А вот это хужее всего-о-о, – проговорил он жутковатым четким шепотом – все слова можно было разобрать, а в словах все буквы, Чириков никогда не слышал, чтобы люди так говорили, – вздрагивающего темнолицего егеря он держал за воротник. – За это все обещанки, которые дал, заберу назад, понятно вам, гражданин Кучумов Федор Алексеевич?
Встряхнул старшого так, что у того лязгнули зубы, темное лицо сделалось бледным и мелким, чересчур мелким, как вчера у Кленова, все в нем стало уменьшенным, ссохлось, из проткнутой оболочки вытек воздух – Кучумов окончательно перестал быть Кучумовым. А Кленов, наоборот, освободившись от противной, чуждой его нутру браконьерской роли, как от неудобной одежки, портившей фигуру, стал крупнее, заметней – исчезла та самая костлявая рыбья неопределенность, смятость, мизерность, что была раньше.
Чириков сжал глаза. Ему показалось, что он целиком состоит из боли, из тоски и из дыр, и вообще сам он уже не человек, а сплошная дыра. Хотелось плакать, чувствовал он себя плохо. И слабо. Ноги дрожат, подгибаются.
Впереди была неизвестность, предстояло отказываться от всего, что было для него жизнью, смыслом существования, радостью, светом – все это растоптано махом, брошено под ноги. Чириков сглотнул слезы и с ненавистью посмотрел на старшого. Тот стоял немой, отрешенный, ему сейчас было не до напарника. Чириков снова сглотнул слезы – так вот почему снилась Любка, несмело тянулась к нему, а потом уходила куда-то в туман – она прощалась. И прощалась, похоже, навсегда.
– Ну что, граждане спортсмены, на выход! – скомандовал Кленов.
Егери, шатаясь, не веря до конца в происходящее, вышли.
По небу ползла грязная пена, сугробы были покрыты мутью, в глазах рябило. Обрадованная лайка, взрезав воздух серебристым голосом, подкатилась под ноги Кучумова – она настыла на морозе, ей хотелось ободряющего слова, хотелось просто услышать человеческий голос – живет ведь она охотой и для охотников, не будет всего этого, не будет Кучумова и его длинноногого непрочного напарника, она сдохнет, – Кучумов, прохрипев что-то невнятное, ногой отшвырнул лайку в сторону.
Видать, попал под ребра, задел какой-то важный сцеп – у собаки оборвался голос, она беззвучно покатилась по снегу.
– Собака-то при чем, гражданин Кучумов? – Лицо Кленова сделалось чужим, злым, ноздри расширились – не будь он «при исполнении», обязательно перекрестил бы старшого кулаком.
Кучумов не ответил капитану.
Начался путь назад. Чириков шел первым по вчерашнему следу, потом они выбрались на ровный твердый целик. Чириков пытался бороться с нехорошим ознобом, с внутренним плачем, кадык у него слезно дергался, что-то там трещало, словно рвались хрящи, дышать было трудно – ему вообще теперь три или пять лет будет трудно дышать – ресницы смерзлись, во рту было горько.
Он не знал сейчас, где, с чего конкретно начинается жизнь – с первого промелька сознания или с первой песни, услышанной в детстве, с ласки ли, иль, наоборот, с щемящей обиды, со сладкого или с горького, но он уже знал, где и чем она кончается…
Прошли немного, километра два, – и Кучумов начал жаться к своему напарнику.
– Ты меня, Рубель, прости, – прошептал он, едва шевельнув губами.
Чириков шепот услышал – что-что, а на слух он не мог пожаловаться, отозвался также едва слышно, еще не веря в происшедшее:
– Не за что.
– Р-разговорчики! – бодро выкрикнул Кленов, будто егери уже находились в тюрьме, получили срок и теперь совершают разрешенную законом прогулку по замкнутой дорожке. А слева и справа у них, спереди и сзади – стены, стены, каменные стены, которые даже птица не одолеет, не то чтобы человек. Чириков сбавил ход, оцепенело посмотрел вниз, под ноги, потом молча покосился на Кленова, идущего на лыжах сбоку.
Морозный снег был твердым, держал хорошо, в некоторых местах, обдутых ветром до
