Лавровый венок для смертника - Богдан Иванович Сушинский
— Мы что, отчаливаем?
— Океан сегодня спокойный.
— Но о выходе из бухты речи у нас не было, — в голосе девушки по-прежнему не слышалось ни тревоги, ни решимости прекратить это плаванье в самом его начале.
— Я всего лишь продемонстрирую, как работает двигатель. Сами убедитесь, что яхта наша хоть и не королевских кровей, но штурвала слушается и волну встречает с истинно аристократическим достоинством. И потом, это мой последний выход в океан. Тем более что мне повезло: выход этот состоится в обществе прекрасной женщины…
— Но должна вам заметить, что вы так же невыразительно смотритесь в роли капитана, как и я — матроса. А вот яхта действительно впечатляет. Я ожидала видеть нечто более скромное. Как считаете, если попытаться перегнать ее к южному побережью Франции, она выдержит такой переход?
— Южное побережье Франции… Французская Ривьера… — с мечтательной грустью ухмыльнулся Коллин. — Как теперь все это далеко и недостижимо. Как неумело мы выстраиваем свою жизнь. Неумело и небрежно.
— Попытаюсь учесть ваши ошибки, мистер Коллин. Будь вы не столь изжеваны своей болезнью, мы еще провели бы с вами на этой яхте немало прекрасных дней. Независимо от того, курсировала бы она у берегов Рейдера или у берегов Корсики. Судя по всему, вы были импозантным мужчиной, а, мистер Коллин? — призывно откинулась она на увенчанный латунной пластиной борт «Кассандры».
Ничего не ответив, Стив поднялся в капитанскую рубку и вскоре, взревев двигателем, яхта отошла от пирса. Осторожно проведя ее между тесно сгрудившимися в узком заливе яхтами, моторками и парусными рыбацкими челнами, Коллин нацелил свою «каравеллу» на пролив, соединяющий бухту с океаном.
Волн не было. Водную гладь оживляли лишь легкие сине-зеленоватые гребешки ряби, возникающей не под дуновением ветра, а при глубинном дыхании океана. Самое время для прогулки.
Внешне Эллин выглядела совершенно спокойной. Однако в душе уже тлели угли черного предчувствия.
Стоя в дверях рубки, Эллин посматривала то на проходящий на траверзе огромный сухогруз, то на сосредоточенное, почти отрешенное лицо Коллина, и еле сдерживала себя, чтобы не воспротивиться выходу «Кассандры» за пределы бухты. Впрочем, ей все еще казалось, что «капитан» вот-вот повернет яхту к берегу. К тому же срабатывало любопытство.
— Вчера у меня в кабинете раздался неожиданный телефонный звонок, — ожил Коллин именно в ту минуту, когда Грей решительно настроилась потребовать от него развернуть яхту. — Из Сан-Франциско.
— Там заинтересовались судьбой Шеффилда?
— Наоборот, вашей.
Хотя Эллин и выдержала небольшую паузу, однако майору показалось, что думала она вовсе не о звонке из Сан-Франциско и, скорее всего, — вообще пребывала в сладостном бездумии.
— И кто же этот любознательный? — вкрадчиво спросила она из глубины этого своего бездумия.
— Доктор Вермейль.
— Вермейль? Ах, доктор Вермейль!.. — Мгновенно посеревшее лицо Эллин приобрело очертания азиатской маски, все черты его заострились, покрылись налетом жестокости. — Представляю себе, что это была за беседа.
— Странная, скажем так.
— Вы уже передавали кому-нибудь ее смысл?
— Пока нет.
— Не употребляйте в этом контексте слово «пока».
— Пока не буду употреблять.
— В общем-то, вы тоже не должны были слышать все то, что молвил этот старый маньяк.
«Теперь она жалеет, что не расправилась со мной, как с Эвардом или Согредом, — сказал себе Коллин. — И кто знает, не вынашивает ли мысли убить меня прямо здесь, на борту? Но я не предоставлю ей такого наслаждения».
— Вынужден был выслушать его. Такие звонки раздаются нечасто.
— Только раз в жизни, можете в этом не сомневаться, — откровенно пригрозила Эллин. — Так что же он поведал?
— Спрашивал, как вы себя ведете. А еще сказал, что вы тоже были его пациенткой. Совершенно уникальной. И что он хотел бы заполучить вас вновь. И что моя дочь числилась вашей лесби-партнершей. Кстати, я не поверил ему.
— О да, ваша дочь не могла быть «сексуальной извращенкой», правда? — въедливо оскалила зубки Эллин. — Кто угодно, только не ваша дочь.
— Она могла быть кем угодно. Судя по тому, что мне приходилось слышать о ней, Кэтрин могла поддаться какому угодно соблазну. Я никогда не идеализировал ее. Как, впрочем, и ее мать.
— Да уж, семейка у вас…
— Но вы-то, с вашим кавалерийским наскоком на мужскую часть острова Рейдер, тоже мало похожи на лесбиянку, — миролюбиво продолжил свою мысль Стив Коллин.
— Тем не менее одно время пресыщалась этим предостойным занятием, — неожиданно признала Грей. Коллин давно заметил, что поведение этой леди предсказаниям и прогнозам не поддается. — Правда, при этом я не отказывала себе в удовольствии провести ночь-другую и с мужчинами. Если только чувствовала, что передо мной действительно мужчина, а не нечто мужеподобное.
— В таком случае, все остальное, о чем поведал доктор, тоже правда.
— Например, что ваша Кэтрин сошла с ума только потому, что я донимала ее своими сексуальными домогательствами?
— Что-то в этом роде.
— Откуда ему было знать, что это Кэтрин сделала меня своей сексуальной партнершей, а не я Кэтрин.
— Неужели действительно?.. — не договорил Колин, растерянно пожимая плечами.
— Я всего лишь пыталась увлечь ее своими «сценариями», или спектаклями, можно сказать и так.
— Спектаклями, поставленными на сцене жизни, — еще более примирительно кивнул исполняющий обязанности начальника тюрьмы.
Стая чаек спикировала прямо на яхту, словно стая оракулов, предупреждающих о трагичности их плавания. Когда уцелевшие птицы все же сумели взвиться ввысь, Эллин провела их взглядом, полным презрения.
— Видите ли, мистер Коллин, коль уж мы решили быть откровенными друг с другом… Свой первый киносценарий я написала еще в четырнадцать лет, будучи воспитанницей детского приюта. Это было не ахти какое творение, но обладало одним несомненным достоинством: в основу его была положена святая правда из жизни нашего приюта. В нем, в сценарии, как и в жизни, было много жестокости.
— Как и в жизни, — задумчиво подтвердил Коллин.
— Однако просмотревший его режиссер решил, что это слишком жестоко и что «в жизни так не бывает». Читая его приговор, мы с Кэтрин от души посмеялись. Откуда этому киношнику было знать, что многие сцены я стеснительно смягчала, поскольку стыдно изображать их такими, какими они происходили в нашем богоугодном заведении. Стыдно и больно. В то же время фильмы, которые приходилось видеть, совершенно не устраивали меня. Особенно раздражали ленты, поставленные по мотивам классики: затянутые, превращенные в великосветскую говорильню и банальные декларации по поводу любви, социальной справедливости, морали и прочей муры.
— Вам казалось, что все это: любовь, социальная справедливость, христианская
