Владимир Дружинин - К вам идет почтальон
Он вспомнил свою мурманскую приятельницу — художника-декоратора в театре. Она тоже сама украшала свою квартиру, придумывала занавески, скатерти, абажуры. Там всё радовало. Полярной ночью в квартире сияло солнце, лучи его, дробясь на многоцветные спектры, лежали на тканях. Здесь же, у Алисы, преобладали блеклые, осенние краски. К тому же, до странности разные тут вещи, в равной манере, а всё вместе дышит каким-то тягостным смятением.
Что же это — муки поисков или мелкая забота подражания, скачки от одного образца к другому?
Он заговорил об искусстве, она отвечала односложно, без воодушевления. За чаем он, наконец, перешел к делу. В музее он прослышал о каком-то загадочном племени — элиани или как еще называют его? Любопытно! Касю можно будет поздравить, если ее исследования увенчаются успехом.
Лицо Алисы вдруг изменилось, черты стали угловатыми, жесткими. Призвание дочери — ее больное место. Но почему? Ковалев сделал вид, что не заметил состояния Алисы, он продолжал непринужденно, весело:
— Между прочим, правда это или сказки насчет зурнача и его внучки? Неужели так никто и не сумел понять их язык?
— Андрей, — произнесла она глухо. — Ты… с какой стороны это тебя интересует?
— Я поразился просто… Ну и потом, ведь полагается знать всё, что творится тут, — сказал он с улыбкой, и тут пришли на память слова Костенко: «Для нас тут не должно быть загадок».
— Ах вот как!
Они помолчали. Алиса сняла с головы платок, натянула на плечи, зябко дернула за концы.
— Ты потому и зашел? — спросила она.
— Отчасти, да, — признался Ковалев.
— Мне Ксения покоя не давала, и ты туда же, — сказала она, несколько спокойнее.
«Значит, Кася — Ксения», — подумал он. И тотчас отогнал образ Каси, витавший в этой комнате, мешавший ему сейчас.
— Не знаю. Ничего я не знаю. Муж рассказывал что-то… Да, он лечил девочку. Возил ее в Ростов, к профессору одному. Но спасти не удалось.
— Что с ней было?
— Отравление… отравление пищей. Зурнач ходил по дворам. Где беда приключилась, неизвестно. А муж… Муж предполагал злой умысел.
— На каком основании?
— Не знаю. Давно ведь было.
— Кстати, — сказал Ковалев. — Твой муж подолгу жил за границей?
— Да. Один раз — полгода. С чумой воевал, с холерой. И всё у него как-то удачно получалось. Работал он, знаешь, словно с песней.
Она умолкла, потом опять заговорила о муже:
— Он всю жизнь скитался. А я сидела, растила дочь… — Алиса вздохнула. — Счастливый был человек.
— Да?
— Умел легко жить. У меня вот не получается.
«Не нарочно ли, — подумал Ковалев, — она отвела разговор? Что ж, потом вернемся к делу».
Прямо перед ним, над роялем, висела акварель доктора Назарова. Танец горцев. Всадники словно пытаются разорвать шеренгу танцующих. Нарисовано динамично, размашисто. Деталей никаких, одни контуры. Сочные, решительные мазки красок. Ковалев словно видел отца Каси. Сильный человек, со своим почерком в живописи и, вероятно, во всем.
— Касино сокровище, — молвила Алиса. — Тронуть не дает! Любит отца, а ведь совсем малышкой была…
«Ревнует, — подумал Ковалев и нахмурился. — Ревнует к памяти отца. Как это нелепо!»
— Андрей… она всё отдаляется от меня. Я бессильна. Мы, должно быть, разные люди. Я не хочу остаться одинокой, ты понимаешь? Правда, у меня есть друг… Просит, чтобы я вышла замуж за него, и я, наверное, соглашусь. Хотя в нашем возрасте начинать заново… Всё равно, мне нужна дочь, Андрей. Ближе ее никого нет, и вот… Ты, — она с усилием улыбнулась, — опять назовешь меня плаксой.
Подлинное горе прозвучало в ее речи. Ковалев попытался ободрить ее. Заговорил о Касе и опять смутился, встал, хрустнул пальцами, отошел к окну.
Плоские крыши ступенями спускались к морю. Сгусток выгоревшей, примятой ветром зелени прорывал каменную целину — сад Дюков.
— А не случалось ли тебе, — повернулся он, — слышать имя Алекпера-оглы?
Она побледнела. Испуг? Да, Ковалев ошибиться не мог, именно испуг согнал краску с ее лица.
— Нет, — проговорила она и перевела дыхание. — А… кто это?
— Изволь, отвечу. Нам нужно знать правду об этом человеке. Он шел к нам через кордон, с той стороны, и в него выстрелили, — коварно, подло, в спину. Его убили.
Что это? Или ему показалось… Он увидел на лице Алисы облегчение, почти радость. От неожиданности Ковалев умолк. Как же теперь быть? Хитрить он не любил. Он охотно, если позволяли обстоятельства, шел напрямик.
— Весьма вероятно, Лейла была дочерью Алекпера-оглы. Вот потому я и спросил тебя. Так ты никогда не слыхала о нем?
— Нет.
— Недоговариваешь ты, — сказал он просто. — Напрасно, Алиса, напрасно.
— Ты волен думать, что хочешь, — отрезала она, и взгляд ее стал холодным.
Больше он ничего не добился.
«Нет, она знает больше, — твердил он себе, спускаясь по Крепостной. — В чем тут дело? Как будто Алекпер-оглы мог быть опасен ей! Чем же? Конечно, беседу с Алисой надо будет продолжить. А пока… Назаров предполагал злой умысел?.. Что же, зурнача и Лейлу отравили? Если так, то поиски правды об убитом Алекпере-оглы привели еще к одному преступлению. Очень давнему… Надо проверить».
8
Прошел месяц. Ковалев был занят трудным, кропотливым делом: он прослеживал путь зурнача Алекпера, ходившего по дворам Южного порта в августе 1939 года. Искал старожилов, расспрашивал.
Зурнач был и в доме Ковалевых, — память не обманывала капитана. И что-то еще вспоминалось ему, но смутно, неразличимо…
Работал он с упоением. Его радовало, что поиск вышел из тихих пределов музея и архива.
Кася уехала в Хадар искать материалы Леопольда Дюка. И Ковалева вдруг охватило беспокойство за нее. Он досадовал, злился на себя. Что за чепуха! Кто может грозить Касе? А главное — застава уже предупреждена, Кася там не одинока.
Наконец он не выдержал. Решил позвонить. «Справлюсь, как идут дела, — сказал он себе, — есть ли успехи, как прошло ее выступление?.. Может быть, она на заставе? Часы показывают четыре. Время для лекции подходящее. Солдаты собираются в ленинской комнате, а Кася — она в канцелярии, у Маконина, и он передаст ей трубку».
Ковалев почувствовал, что краснеет. Его соединили. Ответил Маконин, но капитан не узнал его голоса.
— Алло, — крикнул Ковалев. — Маконин? Ты что — спал? Говори громче!
— Ты… разве не знаешь?
Голос не его. Голос какого-то другого человека, больного или разбитого горем. Капитан сжал трубку:
— Алло! Алло! Маконин!
— Я послал донесение, — слова давались говорившему с мучительным трудом. — У нас че-пе. Страшное че-пе.
