Юрий Шамшурин - В тайге стреляют
— Тебя искать! — ответил Костя и протянул ему бумажку.
— Заявление? Добре!
Отвернувшись от ветра, Синицын внимательно перечел написанное, озорно подмигнул Назарке и сунул листок в карман тужурки. Назаркину бумажку спрятал туда же, не читая.
— На заседании ячейки рассмотрим и примем! — пообещал он.
— А когда заседать будете? — полюбопытствовал Костя.
— Да денька через три, а может, через четыре, — ответил Синицын и вздохнул. — Чухломин свободно шагу ступить не даст, все ему доложи, объясни, получи разрешение. Не доверяет, что ли?..
— На то он и комиссар, и уполномоченный. У него власть! — философски заметил Костя и с сожалением добавил: — Значит, без нас ячейка будет!
— А вы куда? — повернул к нему свое крупное лицо Христофор.
— Бандюги опять закопошились...
— Ясно. Ну, а ты определенно здесь? — обратился Синицын к Назарке и выразительно посмотрел на его перевязанное плечо.
— Красноносый доктор не пускает! — сердито проговорил Назарка.
Ячейке РКСМ выделили помещение в бывшей инородческой управе, где разместились Совет и ревком. Комнатка была тесная, с потолка свешивалась паутина, толстая от насевшей пыли. У стенки напротив входа стоял кухонный стол с углублениями, которые некогда прожгли в досках раскаленные угольки, падавшие из поддувала самовара. По углам — стопками книги, свернутые в трубки какие-то бумаги.
— Мы еще в Якутске спорили, — понижая голос, заговорил Синицын. — Некоторые наши ребята настаивали: все старые книги, картины и прочее такое надо уничтожить. Все это-де буржуазное, враждебное рабочему классу. Поэтому и в «Интернационале» поется: «Мы наш, мы новый мир построим. Кто был ничем, тот станет всем». А у меня, ребята, сомнение. Разве возможно все прошлое сжечь? Этак и спички заново изобретать надо... Вот глянь, сочинения Василия Андреевича Жуковского. По правилу — в огонь их или в речке утопить, — с затаенной тоской продолжал Синицын. — Царским холуем, прислужником был. А мне до того жаль — сердце щемит. Как складно он писал! Читаешь, а в голове будто музыка или какой-нибудь мотив под стихи припоминается.
— А Пушкин Александр Сергеевич? — шепотом спросил Назарка.
— Все они царские блюдолизы и помещики! — возвысил вдруг голос Синицын. — А сочиняли красиво на потребу собственному удовольствию. Нечего жалеть! Рабочий класс лучше напишет. Вон «Интернационал», запоют хором — аж дрожь прошибает, на смерть без страха! Это тебе не «Боже, царя храни»! Ну, до свиданья! — повернулся Синицын к Косте. — Я к Чухломину.
Он пожал красноармейцам руки и хмуро проговорил:
— Контра любую лазейку ищет, чтобы пробраться в наши ряды и затаиться там до поры. Жалость и прочие такие вредные чувства — тоже враги пролетариата!
Отряд Фролова выступил из города рано утром. Солнце висело еще низко, в воздухе была бодрящая морозная свежесть. Наст был крепкий и звонкий. Красноармейцы строем прошли на бордонскую дорогу. На опушке леса их ожидали мобилизованные из окрестных наслегов подводы.
Назарка шел рядом с командиром и с застывшей улыбкой смотрел на товарищей.
С гомоном и прибаутками красноармейцы расселись на санях.
— Успехов вам, товарищи! — крикнул подошедший Чухломин и с усилием перевел дыхание. — Никакой пощады врагу!.. Мы проявляем милосердие, а они истязают и убивают наших людей!
Передовой ездок подхлестнул вожжой коня. Полозья взвизгнули на обтаявшей мерзлой колее. Вставшее над лесом ослепительное солнце отбросило на заискрившийся снег длинные тени бойцов и лошадей. Они текли вдоль дороги, переваливаясь через бугорки и заструги, заполняя низинки. С конских боков летела липкая, едко пахнущая потом шерсть. Лошади линяли.
— Прощай, Назар! — крикнул Фролов и приподнял свою неизменную папаху.
— Жди нас с победой! Поправляйся! — выпрямившись в санях во весь рост, яростно крутил шапкой Костя Люн.
— Назарка-а-а, проща-ай!
Назарка махал здоровой рукой и улыбался. Солнечные лучики, раздробившись на тысячи осколков, застилали глаза. Он сжимал веки, встряхивал головой, но они набегали вновь, соленые непрошеные слезы.
«Увижу ли всех живыми?» — подумал Назарка и взмахнул последний раз: подводы скрылись за поворотом.
— Пошли, Никифоров! — позвал Чухломин и дружески протянул Назарке кисет с махоркой.
Они закурили и медленно пошагали в город.
— К заклятым врагам приходится быть беспощадным! — говорил Чухломин, попыхивая дымком. — Против Советской власти организовываются заговоры, устраиваются мятежи и восстания. Эсерка Каплан стреляла в товарища Ленина. На террор белогвардейщины мы ответили красным террором. Самый удобный враг — это мертвый враг! Если бы каждого белобандита бить, как они били меня... Восстание в Якутии давно бы уже раздавили, если бы мы приняли самые жесткие меры! Нет, новый командующий Якутской области начал гнуть свою политику — уговорами да убеждениями, амнистию объявили, отъявленных головорезов под честное слово на волю выпустили! Посмотрим, чем умиротворение это еще кончится. Сколько еще красноармейской крови будет пролито...
— Дядя Гоша Тепляков и Фролов другое говорили! — возразил Назарка, испытывая двоякое чувство к шагавшему рядом с ним человеку. — Бедняк, хамначит откуда знают — неграмотные! Якутов против Советской власти тойоны поднимали. Обманом поднимали, товары людям даром давали, долги прощали. Не надо хамначитов убивать! Якутские бедняки Ленина — Светлого Человека давно ждут. Откуда им знать, что красных к ним Ленин послал? Хамначит правду узнает — от бандитов сразу уйдет, обязательно уйдет!
— А ты, приятель, как окунь, — колючий! — с улыбкой заметил Чухломин и прибавил шагу. Он заложил руки за спину, закрыл глаза и, улыбаясь, подставлял сияющему солнцу изможденное, землистого цвета лицо.
Временно, до возвращения отряда, Назарку поселили у вдовы политссыльного Матрены Павловны Волошевской.
— Вот и славно! — ответила Матрена Павловна на предложение взять к себе временного постояльца. — По-якутски будем с ним капсекать. А то я родной язык совсем, почитай, забыла.
Стараясь не шуметь, Назарка прикрыл за собой дверь, шапкой обмел валенки. Хозяйка в своей неизменной меховой душегрейке возилась у русской печи. Ей помогала глухонемая девушка.
— Нохо! — услышав возню у входа, позвала Матрена Павловна. — Проходи сюда. Завтрак готов.
— Не хочу, Матрена Павловна! — ответил Назарка.
Он прошел за ситцевую занавеску, где поставили его кровать, приладил под больную руку подушку и раскрыл книгу.
