Юрий Шамшурин - В тайге стреляют
— Губкомол направил к вам, вот и разворачиваюсь! — произнес Синицын, торопливо докуривая самовертку. — Положение у вас здесь сложное: пролетарской молодежи, почитай, нет. Какие были кузнецы, шорники, кожемяки, в ЧОН да в отряд Пешкина вступили. За Советскую власть дерутся. Остался в основном враждебный и колеблющийся элемент. Так что вам, ребята, выступить непременно надо! — заключил он.
— Насчет сплошного враждебного элемента загибаешь, товарищ! — сердито заметил Костя Люн. — Если бы в осаде побыл с нами, узнал бы, сколько у нас друзей!
Народу между тем прибывало. Опоздавшие размещались на самых дальних скамьях. В полумраке белели платочки девушек.
— Пора! — сказал, как ударил, Синицын.
Он зажег лампы-молнии, держа на вскинутых руках, понес на сцену. Костя расправил под ремнем гимнастерку, робея и скрывая это, пошагал следом за Синицыным. Назарка поспешил за Костей. Притихший зал уставился на марлевую косынку, в которой покоилась раненая рука Назарки. По рядам зашелестел уважительный шепот. Назарка понял, что все смотрят на него. Сразу стало жарко, а сердце застучало часто и сильно.
Никто не заметил, как в приоткрытую дверь, пригнувшись, на цыпочках вошел Чухломин. Потеснив девчат, присел на краешек скамейки.
— Товарищи!
И всем показалось, будто раскатистому голосу Синицына стало тесно в помещении. Шепот, возня, кашель тотчас прекратились.
— Героическая Рабоче-Крестьянская Красная Армия добивает остатки бандитских шаек и других белогвардейских полчищ — наймитов международного капитала...
Свет «молнии» резал глаза. Назарка передвинул лампу подальше, на самый край стола. Прищурившись, медленно, изучающе оглядел зал. Хорошо можно было рассмотреть лица лишь сидящих близко к сцене. В глубине люди угадывались неясной, расплывшейся массой. Костя Люн не спускал восторженных глаз с Синицына и, сам не замечая того, усиленно шевелил губами, словно про себя повторял каждое слово докладчика.
— Мы должны создать боевой союз коммунистической молодежи! — гремел Синицын, ежеминутно вскидывая длинную руку и поправляя ею волосы. — Мы будем верными помощниками эркапэбэ!.. Надо привлечь в наши ряды молодых рабочих, крестьян и молодежь прочих угнетенных когда-то классов. Мы все теперь равны. Национальному различию не будет места в наших рядах! У рабочих и крестьян всего мира один враг — капиталисты и помещики, гидра контрреволюции. Наш союз станет деятельно помогать большевистской партии и международному пролетариату...
В зале становилось душно. Окна запотели, слезились. Огоньки в лампах светили тускло и коптили. Многие разделись и положили шубы под себя. Девушки развязали шали и платки. Потом кто-то догадался — широко распахнул двери в коридор и на улицу. Освежающая струя воздуха хлынула в помещение, и все невольно повернули залоснившиеся лица к выходу.
— Нам необходимо разорвать путы проклятого прошлого, разбить вековые предрассудки, — продолжал Синицын. — Надо привлечь в наш коммунистический союз как можно больше девушек пролетарского происхождения. Надо относиться к женщине честно, по-товарищески, как равный к равному... Новая эра встала над миром.
Какой-то молодой человек с пушистым шарфом на шее, ссутулившись и, как слепой, выставив перед собой руки, начал пробираться к выходу. У двери он выпрямился, повернул голову с прилизанными на прямой пробор волосами к президиуму и громко сказал:
— Опять речи! Ничего интересного! Хотя бы представление какое показали!
Костя Люн подтолкнул локтем в бок Назарку и, показывая глазами на парня с шарфом на шее, зло прошептал:
— Скрытая контра!
Еще несколько парней и девушек, стараясь быть незамеченными, выскользнули из зала. Назарка хмуро смотрел им вслед. Его так и подмывало догнать этих и каждому закатить по здоровой оплеухе.
— Особое внимание мы призваны обратить на якутскую молодежь, — с прежним накалом продолжал Синицын. — Видите, сколько задач стоит перед нами. И мы их выполним! Будем достойны наших отцов и старших братьев, совершивших великую революцию!
Припоздавшие к открытию красноармейцы, уже в новенькой форме, разместились на задних скамьях. Оттуда лицо оратора виднелось круглым белым пятном с темными полосками бровей. Синицына слушали внимательно.
— Складно у него получается, как по-писаному! — одобрительно заметил Коломейцев, когда докладчик умолк.
— Тебе бы так! — сочувственно вздохнул Кеша-Кешич. — Стреляешь ты метко и штыком способен ворочать, а вот языком...
Синицын переждал, когда утихнут аплодисменты и возгласы одобрения. Он пыхтел и утирался платком.
— Может, у кого какие вопросы есть? — спросил Синицын, близоруко вглядываясь в зал.
Вопросы были, много было, самых разнообразных, пустяковых и важных, но парни и девушки стеснялись. Не привыкли они публично выступать. Вместе собрались впервые и побаивались друг друга. Спросишь что-нибудь неумное, и завтра над тобой станут потешаться. Еще и кличку, чего доброго, обидную пристегнут.
Долго тянулось напряженное, перемежаемое вздохами, молчание. Вопросов так и не поступило.
— Вас что-то интересует, — обратился Синицын к пареньку, который усиленно перешептывался с соседом.
— Нет, нет! — испуганно затряс тот головой. Он сжался, вобрал голову в плечи и замер, словно в ожидании удара.
В зале мгновенно установилась тишина.
— Выходит, всем все ясно, — подал голос Чухломин. — Продолжайте собрание!
— Тогда кто-нибудь желает слово свое сказать? — спросил Синицын и выразительно покосился на Костю Люна.
Ложбинки возле носа Кости побледнели, крылышки ноздрей приподнялись и затрепетали. Он встал и решительно произнес:
— Мне надо... Я буду... В общем, прошу слова!
Костя привычно оправил гимнастерку, прошел на край сцены, остановился возле суфлерской будки и глубоко, как перед нырком на купании, вздохнул.
— Граждане! — выкрикнул он, приподнявшись на носки. Голос его заметно дрожал. — Верно тут говорил эркасээм товарищ Синицын! Нужен нам свой союз, кровный, чтоб эксплуататорского духа в нем и в помине не было и чтоб лозунги у молодежного союза были, как у нашей доблестной Красной Армии: «Один за всех — все за одного!», «Сам погибай, но товарища выручай!»... А детство мне плохое выпало, братцы! Говорят, родила меня мама в землянке на соломе. В Черемхове то было. Матери не помню. Померла она. Нас лесенка осталась — я седьмой. Отец забойщик — уголек в шахте рубал. Куда ему с такой оравой? Привел другую. И у той трое пацанов. Мужа ее в лаве придавило. Вот как оно! Восьми лет пошел я на шахтный двор добывать себе на харчишки... Э, много чего вспоминается! — махнул рукой Люн. — Всего не обскажешь... Я, товарищи парни и девушки, про эркасээм пока мало знаю. Но чует сердце — это нашенская артель, рабоче-крестьянская! Мы за своих горой будем!.. Я вступаю в эркасээм! — заключил Костя и перевел дыхание. Лицо его было сплошь забрызгано потом.
