Александр Мартынов - В заповедной глуши
— Ну, пошли, — вздохнул врач.
Они вошли в небольшую комнатку, чистую, стерильную и светлую. Валька, повинуясь жесту врача, сел на клеёнку. Наверняка она холодная… Мальчишка усмехнулся — это было ощущение из детства, когда во время медосмотров он всегда сжимался: ох, сейчас садиться на холодное…
— Мда, бактерий на тебе… — врач критически осмотрел Вальку, отошёл к столику, чем-то зазвякал, потом вернулся. — Ну что. Куртку надо отмачивать, но всё равно будет больно…
— Да не надо, — безразлично сказал Валька и резким движением сорвал с плеча куртку и майку. — Какая это боль… — он скосил глаза на полившуюся из длинного пореза яркую кровь. — Вот так…
— Интересная у вас жизнь, — слегка ошарашено произнёс врач. Валька уточнил:
— А у вас?
— А у меня в морге шесть трупов местных жителей, — сердито ответил врач. — И тридцать два — неопознанных. Плюс раненых местных почти десяток. Тоже весело, согласись? Знал бы, как тут — ни за какие деньги не поехал бы из Минска…
Валька прислонился затылком к стене и ничего не ответил. Врач снова чем-то позвякал и уточнил:
— Тебе как — пулю дать закусить или новокаин вколоть?
— Колите, если не жалко…
…В шее у Вальки засела щепка — очевидно, отлетела во время перестрелки. Обработав резаную рану и наложив на неё семь швов, врач извлёк щепку, обработал и это повреждение и заклеил пластырем. Всё это Валька вытерпел бы и без обезболивания.
— Вот, — врач подал мальчишке стакан с водой. — Выпей и ложись прямо здесь. Михалу я позвоню.
— Что это? — подозрительно спросил Валька.
— Цикута. Пей.
— Ладно, — согласился Валька и залпом осушил стакан…
…Проснулся он с лёгкой головой и ясным сознанием. Вокруг царила такая тишина, что Валька сразу понял: ночь, ещё не глядя в окно понял.
Он сел на кушетке. Прислушался. Стояла такая тишь, что даже не по себе. Только теперь Валька понял, что на нём одни трусы — да ещё отмытые и вычищенные сапоги торчали возле кушетки. Всё остальное исчезло. Халат, правда, висел возле двери.
— Меня что, госпитализировали? — уточнил Валька в пустоту. Поискал тапочки, не нашёл, решил, что в сапогах и халате будет выглядеть идиотски, накинул халат и высунулся в коридор.
Он был тёмен и пуст, только в дальнем конце горела лампа, под ней за столиком спала дежурная. Бесшумно ступая, Валька пересёк коридор и поднялся на второй этаж — к палатам.
Тут дежурная тоже дрыхла. Из одной палаты доносились тихие голоса. В двух было просто пусто. В четвёртой спали сном праведниц две бабульки. В пятой…
В пятой — небольшой, какой-то домашней — за тумбочкой, положив щёку на ладони, сидела Алька. Она не спала — в свете ночника поблёскивали глаза. На кровати, укрытый простынёй до шеи и перетянутый белыми бинтами через грудь, лежал Витька. К его руке тянулся тонкий шланг капельницы, попискивал какой-то приборчик, успокаивающе мигающий зелёным диодом.
— Вить? — Алька подняла голову. — Ты что — тоже…
— Да ерунда, — Витька вошёл, туже запахнув халат. — О, сюрприз… — он вдел ноги в стоявшие у кровати тапочки, наклонился, заглянул в лицо Витьки, с содроганием вспоминая, какое оно было там, возле кордона…
Нет. Витька просто спал. И его лицо было разве что усталым. Валька вздохнул и присел на тумбочку.
— Спит, — сказала Алька. Валька кивнул:
— Спит… Иди тоже поспи. Тут палаты пустые.
— Ребята тоже дежурить хотели, — Алька словно бы не услышала Вальку, — а Дмитрий Денисович не пустил…
— Это врач? И меня не хотел пускать… Иди поспи, говорю, чего ты? Я посижу.
— Нет, я не пойду, — покачала головой Алька. — Ты просто тут посиди со мной, хорошо?
— Да конечно, — кивнул Валька, устраиваясь удобнее. Потёр плечо.
— Он так и не сказал, кто он был там, в России, — тихо произнесла Алька. Валька пожал здоровым плечом:
— Тот же, кто и здесь. Боец.
— Я так и думала… — Алька вздохнула и шёпотом начала — нет, не читать стихи, а просто произносить строчки:
— Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.Вечер осенний был душен и ал,Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:«Знаешь, с охоты его принесли,Тело у старого дуба нашли.Жаль королеву. Такой молодой!За ночь одну она стала седой».Трубку свою на камине нашелИ на работу ночную ушел.Дочку мою я сейчас разбужу,В серые глазки ее погляжу.А за окном шелестят тополя:«Нет на земле твоего короля…»[90]
— Ну зачем ты это? — поморщился Валька. — Не надо такие стихи…
— Сероглазый король… — повторила Алька. И коснулась щеки спящего Витьки пальцами.
Таким жестом, что Валька сказал искренне:
— Жаль, что ты не моя девчонка. Повезло Витьке…
…В окне уже начало светать, когда Валька обнаружил, что Алька спит, уронив голову на тумбочку. Он подвинулся и даже хотел устроить девчонку удобнее, но побоялся её разбудить.
Поёрзав но тумбочке, Валька посмотрел на Витьку — и выпрямился, как ужаленный.
Витька смотрел на него. Смотрел и слабо, но отчётливо улыбался. Глаза у Витьки были бестолковые и сонные.
Мягко соскочив с тумбочки, Валька бухнулся на колени возле кровати. Зашептал:
— Ты меня слышишь? Слышишь, да?! Ты живой, здорово, ты живой… а вот смотри, Алька тоже тут, вон она спит, она устала очень, сидела тут… Ты как, тебе не больно?
Витька пошевелил губами и что-то такое изобразил лицом — это было похоже на гримасу новорожденного котёнка. Валька продолжал строить догадки:
— Ты пить хочешь? Тебе медсестру позвать? Тебе Альку разбудить?
Прежде чем он договорился до предложения станцевать посреди палаты, Витька, всё это время морщившийся, выдавил из себя что-то похожее на шёпот. Валька от радости только что не взлетел под потолок и, нагнувшись ниже, затрещал:
— Ты чего сказал? Я не слышал! Ты ещё раз повтори, только чтобы я слышал, а то я не расслышал…
— Я живой? — прошелестел Витька.
— Ё-моё! — взвыл Валька так, что Алька проснулась и птицей слетела к кровати…
…Вошедший через полминуты врач обнаружил:
— очнувшегося и слабо улыбающегося раненого, которому полагалось спать ещё часов шесть;
— распластавшуюся на его подушке девчонку, поливающую эту подушку слезами и пулемётными очередями целующую раненого в лицо;
— нелегала в белом халате на голое тело — этот стоял на коленях возле кровати, сжимал свободную руку раненого и дебильно улыбался…
33
Поединок- назвал Валька эту мрачную картину. Траншея и луг вокруг были буквально завалены трупами в сером и ковыльном. Валялось оружие — целое и исковерканное. Горела техника. Чернела и дымилась земля. На бруствере — в нескольких шагах друг от друга — стояли два человека. Тяжело, расставив ноги, ссутулившись — казалось, можно было слышать, как они дышат, хрипло и загнанно. Справа — русский пехотинец, без пилотки, в рваной на груди гимнастёрке с медалью «За отвагу» и окровавленной лопаткой в правой руке. Одна обмотка размоталась. Молодое курносое лицо было усталым и яростным, коротко стриженые волосы золотились на солнце, выглянувшем из-за горизонта. Слева — немец, без куртки, в перемазанной кровью и грязью рубашке, на которой стали почти неразличимы подтяжки. Светлые отросшие волосы на тоже непокрытой голове шевелил ветер, белые зубы оскалены, и такое же молодое лицо — так же устало и яростно. В кулаке немца был зажат длинный кинжал, перемазанный кровью, и только на рукояти сиял блик, похожий на блик медали на груди русского. На лице русского прямо-таки читалось: «Не хочу я тебя убивать, не в радость мне — но у меня мамка есть, а ты её сгонишь с земли…» Но и на лице немца было написано: «Я слышал ЕЁ голос, голос Германии, и он велел мне убивать — умри!» И ясно было — сейчас они бросятся друг на друга.
