Мария Колесникова - Воспоминание об Алмазных горах
— Моцарту в четырнадцать лет был присужден диплом Болонской филармонической академии. И звание академика. Академик в четырнадцать лет!
— У него отец был изверг: заставлял маленького Вольфганга работать до изнеможения, — наивно повторила я литературную версию.
Она рассмеялась своим звучным смехом.
— То же самое я заставляю делать Рима.
— У него способности? — поспешила я затушевать свою неловкость.
— Ну, Моцарта, из него, пожалуй, не получится. Хотя он старательный мальчик. Одной дисциплины мало — нужен еще талант. А Моцарт с самого начала был гением. Его отца нельзя осуждать, как это распространено в литературе о Моцарте. Мне кажется, его отец был великим психологом: будучи сам посредственным музыкантом, он угадал в своем сыне гения.
В разговор вмешался сам Рим.
— У меня нет таланта на музыку, — сказал он, удивив меня взрослостью своих слов. — Я буду танкистом!
— К тому времени, когда ты вырастешь, танки сдадут на слом, — строго сказала Соль Хи.
Я рассматривала скромное убранство их гостиной. Настенные часы с боем. От порога к столу — широкая ковровая дорожка. Этажерка с книгами. На стене портреты композиторов Ли Мен Сана и Чайковского и известной корейской танцовщицы, балетмейстера и хореографа Чхве Сын Хи. Впечатление идеальной чистоты и целесообразности.
— Мы познакомим вас с двумя интересными людьми, — сказала Соль Хи и взглянула на часы. — Они должны вот-вот прийти… Это композитор Хван и поэт Чо.
— Чо Ги Чхон?! — обрадовалась я.
— Вы знакомы? — быстро спросила Соль Хи.
— Я уже слышала это имя. И стихи читала. Талантливый.
Вечер приобретал остроту. Чо Ги Чхон считался самым модным поэтом. Его поэму о партизанских горах Пэктусан знали наизусть и студенты, и рабочие, ее изучали в школе, на слова другой поэмы — «Река Амнокан» была написана оратория.
Заря взошла над нашею землею, —И я, седой старик, помолодел,Встречая армию Страны Советов…
По наивной доверчивости к литературным образам я собиралась встретить этакого седоусого старичка с тяжелым затылком и вскинутыми к вискам умудренными глазами. Хозяин открыл двери, и в дом вошли два молодых человека. Я подумала — пришел кто-то «незапланированный». Но это были именно они — поэт и композитор. Композитор — совсем мальчик, Чо Ги Чхон — мужчина лет тридцати — тридцати пяти.
— Они хотели встретиться с советскими людьми, — сказал Квон.
Поэт улыбнулся. Улыбка была мягкая, открытая. Мы разговорились. Рассказала о своем знакомстве с японским поэтом Хара Тамики. Чо Ги Чхон заволновался:
— Книга, которую он подарил вам, цела?
— Да, лежит в гостинице…
Он слегка смутился. Затем, собравшись с духом, попросил:
— Если бы вы одолжили мне ее на несколько дней. Много слышал о ней, но так и не смог достать. Кое-что знаю наизусть. Нужно перевести весь сборник на корейский. Раньше мы ненавидели японцев. Теперь нужно учить ненависти к американцам. Они — враги, а Хара Тамики — наш союзник и друг.
— Договорились. Книгу передам с Квоном.
Он стал усердно благодарить: камсахабнида! Пока я не сказала: твессыбнида! — достаточно. Он рассмеялся и расслабился.
— Мне сегодня необыкновенно везет. Мы с Хван Хак Кыном обдумываем композицию-ораторию «Наводнение раздвигает берега» — о событиях последних пяти лет: освобождение Кореи советской Красной Армией, трагедия Южной Кореи, трагедия простых людей Японии — жертв атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки, их политическое прозрение.
Он загорелся, стал развивать отдельные эпизоды оратории, затем, опомнившись, вскинул голову, как бы отбрасывая волосы, и неожиданно окрепшим, сильным голосом начал читать по-японски:
…Рушится небо.Улиц не видно.Клокочет река. Оо-о!.. Оо-о!!Ночь наступает.В глазах невидящих — пламя.На губах запекшихся — пламя.«Воды!.. Воды!.. Воды!!!» —стон человеческий слышится.Толпы обугленных тел.Бегущих, ползущих на четвереньках.«Пить!.. Пить!.. Пить!..» —стонут в огненном море…
Он прочитал это с такой силой, что мы оцепенели.
— Вот за что я и люблю Хара Тамики, — уже спокойно произнес Чо Ги Чхон. — Мы хотим, чтобы в нашей композиции прозвучал и голос японского поэта. Пригласим его сюда, в Пхеньян, из Токио, пусть сам прочтет свои стихи перед нашей аудиторией, сам проведет четкую черту между друзьями и врагами корейского народа.
Замысел всем понравился. А почему бы в самом деле не пригласить сюда прогрессивного японского поэта?!
В тот памятный вечер я прикоснулась к живой, все еще кровоточащей душе Кореи. Они продолжали осмысливать свое положение. Жили в постоянном напряжении. Рыли глубокие убежища, чтобы на случай налета вражеской авиации укрыть детей.
Засиделись допоздна. Отсюда не хотелось уходить.
В какой-то сотне километров от их дома, от Пхеньяна, был враг. Он мог в любую минуту совершить налет и смести город с лица земли. А эти люди жили, сочиняли поэмы и музыку, строили планы на будущее и верили в то, что оно состоится…
Вначале поехали на юг, в Анак. Сергей Владимирович не был лишен своеобразного лукавства: оказалось, он тщательно, с привлечением целой группы консультантов разработал маршрут поездок по Северной Корее. Сопровождала нас Ли Ин Суль, нежная круглолицая кореянка. С ее пухлых губ не сходила благожелательная улыбка. Она была грациозна, словно пятнистая ланка, которые тут водились в лесах во множестве. Ли Ин Суль представляла штаб Народной армии, носила форму защитного цвета, которая очень шла ей. Водитель нашего «виллиса» Пак, молодой, жизнерадостный парень, любил быструю езду. Он вел машину на предельной скорости, не разбирая дороги и позабыв о пассажирах. При этом он пел во все горло свои гортанные песни, напоминающие по ритму военные марши. Никакие увещевания Аверьянова не помогали. Он быстро домчал нас до Анака, где была знаменитая могила шестого века — гробница Мичхон-вана эпохи государства Когурё. Мы увидели огромный курган, напоминающий древнеегипетскую пирамиду. Целая рощица деревьев укоренилась на его гранях и вершине. Внутрь, под землю, вел квадратный портик. По выщербленным ступеням мы спускались все ниже и ниже, пока не очутились в обширном зале с монолитными восьмигранными колоннами. Тут имелось шесть помещений из гладкого, хорошо обработанного камня — кладовые, галереи, главный зал со ступенчатым потолком — три вписанных друг в друга квадрата.
