Карен Бликсен - Из Африки
Каждая отдельная саранча не идет в счет: ее гибель от вашей руки не производит впечатления на всю прожорливую массу. После того, как саранча улетает, тая на горизонте, как дым, вы еще долго испытываете брезгливость, вспоминая ее прикосновение к вашему лицу и рукам.
Стаи саранчи сопровождали огромные птичьи стаи, пировавшие на полях, куда опускалась саранча. Лучше всех пользовались возможностью поживиться аисты и журавли.
Случалось, что саранча садилась на ферме. Кофейная плантация от нее почти не страдала, потому что кофейные листья, как листья лавра, слишком жестки для этих тварей. Ущерб для плантации ограничивался одним-другим сломанным деревом.
Зато на кукурузное поле после его посещения саранчой было жалко смотреть. На нем не оставалось буквально ничего, кроме редких сухих листьев, свисающих с поломанных стеблей. Мой огород у реки, который я регулярно поливала и содержала в образцовом порядке, походил теперь на пыльную кучу: от цветов, овощей и травы осталось одно воспоминание. Участки арендаторов — «шамба» — напоминали выжженную землю, с которой ушло все живое, даже ползающие насекомые; единственными плодами были теперь тела подохших от обжорства кузнечиков. Арендаторы беспомощно взирали на эту печальную картину. Старухи, которые, не разгибаясь, возделывали крохотные участки, потрясали кулаками вслед тающему в небе облаку.
Отступившая армия оставляла после себя множество трупов. На дороге, где сидела саранча и где по ней ездили фургоны и телеги, оставались длинные колеи из павших.
Саранча откладывала в почву яйца. На следующий год после дождей нарождались темно-коричневые кузнечики — саранча на первой жизненной стадии, не умеющая летать, зато отлично ползающая и пожирающая все на своем пути.
Оставшись без денег и не имея возможности платить, я была вынуждена продать ферму. Ее купила большая компания в Найроби. Компания полагала, что выращивать кофе на такой высоте нерентабельно, а иные виды сельского хозяйства ее не прельщали. План покупателей состоял в том, чтобы вырубить кофейные деревья и разбить дороги, чтобы со временем, когда Найроби разрастется в западном направлении, можно было продать эти земли под застройку. Случилось это в конце года.
Но даже при таких плачевных обстоятельствах время окончательно расстаться с фермой еще не наступило. Незрелые кофейные ягоды оставались на деревьях и принадлежали старым владельцам, правильнее сказать, банку, владевшему закладной. Собрать и обработать этот кофе можно было не раньше мая. В этот период я должна была оставаться на ферме, где все пока что шло, на сторонний взгляд, по-прежнему. Я надеялась, что за это время что-то изменится, так как в жизни ничего не происходит раз и навсегда.
Начался странный период. Я не могла и шагу ступить, чтобы не вспомнить, что все это уже не мое, однако люди, не способные это осознать, могли обходиться без печальной истины, а на каждодневных делах это вовсе не сказывалось. Я час за часом брала уроки жизни — текущим моментом или вечностью, что одно и то же, хотя на самом деле события текущего момента не имеют никакого значения.
Забавно, что я все это время не верила, что покину ферму и Африку. Окружавшие меня разумные люди твердили, что мне придется так поступить; с каждой почтой приходили письма из дома, подтверждавшие это мнение; все события становились лишними тому доказательствами. Тем не менее, эта мысль была мне бесконечно далека, и я не сомневалась, что буду зарыта в африканскую землю. У меня не было иных доказательств обоснованности этого ощущения, кроме своей полной неспособности представить себе какой-либо иной вариант жизненного пути.
За эти месяцы я придумала то ли программу, то ли систему, то ли стратегию противостояния судьбе и тем людям в моем окружении, которые были с ней заодно. Было решено раз и навсегда отрешиться от всех мелких поводов для расстройства. Пускай мои противники действуют, как им заблагорассудится, пишут и говорят, что хотят. В конце концов победа все равно будет за мной: я сохраню за собой ферму и останусь с ее людьми. О том, чтобы всего этого лишиться, я не могла и помыслить: раз это не укладывается в голове, значит, не может произойти.
Я сама не знала, что творю. Теперь, оглядываясь на последние месяцы своего африканского житья, я понимаю, что все, кроме меня, даже неодушевленные предметы, знали о моем близящемся отъезде. Холмы, леса, равнины, реки, ветер — все знали, что нам предстоит разлука. Когда я начала понемногу мириться с судьбой и повела переговоры о продаже фермы, ландшафт изменил свое отношение ко мне. До того я была его неотъемлемой частью: от засухи меня валила лихорадка, а цветение саванны радовало меня, как новое платье. Теперь мы со страной разъединились, и страна чуть отступила в сторону, чтобы позволить мне как следует ее оглядеть.
Нечто похожее происходит с холмами за неделю до начала дождей. Вы смотрите на них вечером, и они внезапно как бы приходят в движение и раскрываются, приобретая такую яркость и контрастность, словно вознамерились преподнести вам себя со всем своим содержимым; кажется, стоит сделать всего шаг — и вы очутитесь на изумрудном склоне. В голову приходит мысль: если бы сейчас из зарослей появилась антилопа-бушбок, я бы разглядела движение ее ушей, даже глаз; если бы на ветку опустилась крохотная птица, я бы расслышала ее песню. Мартовское нагорье, полностью открываясь, готовилось к дождям; готовность страны предстать передо мной во всей красе предвещала расставание.
Прежде мне приходилось наблюдать, как и иные края отдают себя вам на милость, когда близится ваша разлука с ними, но я успела забыть смысл этого явления. Я всего лишь твердила про себя, что никогда еще не видела Африку настолько прекрасной и что от одного ее созерцания можно набраться счастья на всю жизнь. Пейзаж был до отказа насыщен светом и тенью, с неба не сходили радуги.
Находясь в обществе белых людей — юристов и бизнесменов Найроби, друзей, дававших мне советы, как правильно собраться в обратный путь, — я чувствовала странную оторванность ото всех них; это было непонятное, какое-то телесное чувство, сродни удушению. Я казалась себе единственным разумным человеком среди всех людей, хотя раз-другой промелькнуло и противоположное ощущение — что я безумна, а мое окружение мыслит здраво. Физическое недомогание сохраняло при этом свою остроту.
Африканцы с фермы, стоики и реалисты до мозга костей, осознавали ситуацию и мое состояние настолько полно, словно я прочла им на сей счет исчерпывающую лекцию или предложила заучить параграф из учебника. При этом они не переставали обращаться ко мне за помощью и поддержкой и не предпринимали ни малейших попыток гарантировать собственное будущее. Они делали все возможное, чтобы я осталась, изобретая в этих целях всевозможные схемы, предлагавшиеся моему вниманию. В период продажи фермы они просиживали у дома с раннего утра до поздней ночи, не столько из желания поговорить со мной, сколько просто наблюдая за каждым моим движением.
