Праздники, звери и прочие несуразности - Джеральд Даррелл
— Ну вот, — сказал он. — Теперь все в порядке.
Я оторвал от подушки раскалывающуюся голову и уставился на него.
— Доктор, вам никогда не предлагали перестать заниматься больными и перейти на таксидермию? — спросил я.
— Нет, никогда. — Он выглядел озадаченным.
Я слез с койки и начал одеваться.
— Я бы на вашем месте попробовал. Чучела не жалуются, когда их набивают.
Верасвами наблюдал за мной со все возрастающей тревогой.
— Куда это вы собрались? — спросил он. — Вам пока нельзя уходить. А если у вас опять пойдет носом кровь, что я буду делать?
— Посидите на своих щипцах в тихом углу, — устало отозвался я. — Лично я возвращаюсь в «Абботсфорд».
Я остановил такси и поехал обратно в недобрых мыслях о медицинской профессии в целом и докторе Верасвами в частности. Я вспомнил, как в двадцатых годах, если ты проходил во Франции краткий курс медицины, тебе не разрешалось практиковать в этой стране, а в документах писали: «Годен работать на Востоке». Может, теперь Восток нам подобным образом мстит?
А еще я вспомнил, возможно, апокрифическую историю об индийце, который жаждал получить степень бакалавра наук. Год за годом он сдавал экзамены и каждый раз проваливался. Когда властям это в конце концов надоело, ему предложили забыть о степени и направить свои таланты на что-то другое. В результате он стал консультантом по вопросам получения научных степеней и в доказательство своего профессионализма напечатал визитные карточки, где было сказано: «Мистер Рам Синг, бакалавр наук (несостоявшийся)». Наверняка занимавшийся моей больной головой Верасвами (возможно, получивший христианское имя Чапати[21]) в своей визитной карточке указал «Чапати Верасвами, доктор медицинских наук (несостоявшийся)».
В «Абботсфорде» Пимми окинула меня оценивающим взглядом:
— Ну что, решили проблему?
— Не бередите, — попросил я. — Я попал в руки мясника и превратился в один большой обнаженный нерв. Сделайте мне эвтаназию, и мы станем на всю жизнь лучшими друзьями.
— Немедленно в постель. Я сейчас приду.
Вконец измученный, я разделся и плюхнулся в постель. Все, что угодно, даже смерть лучше, чем эта невыносимая боль. С горечью вспомнилось, что я сюда приехал за миром и покоем.
В палату вошла Пимми со шприцом в руке.
— Подставляйте зад, — скомандовала она. — Морфий. Приказ врача.
Ловко сделав укол, она принялась рассматривать мое лицо. Видок у меня был тот еще. Правый глаз опух и наполовину закрылся, ноздря раздулась, как у боксера от здоровенной ватной затычки, борода и усы расцвели матовыми пятнами запекшейся крови. Она вздохнула и нахмурилась.
— Я бы этому доктору сказала пару ласковых, — произнесла она с неожиданной свирепостью.
— С вашей стороны это очень мило, — пробормотал я сонно. — Не знал, что вы обо мне переживаете.
Пимми резко выпрямилась:
— Я о вас переживаю? — Она посмотрела на меня испепеляющим взглядом. — Если я о чем-то переживаю, так это насчет дополнительной работы, которая на меня свалилась по вашей милости. Хватит уже болтать языком. Спите.
В дверях она остановилась:
— Когда я снова загляну, чтоб вы спали мертвым сном.
Чапати Верасвами, доктор медицинских наук (несостоявшийся), подумал я, витая в парах морфия. Пимми могла бы кое-чему его научить. Она-то вполне состоялась.
6
Урсула
В промежутке от шестнадцати до двадцати двух в моей жизни промелькнуло немало приятных молодых особ, но ни одна из них не оставила глубокого следа, за исключением Урсулы Пендрагон Уайт. Она врывалась в мою жизнь с завидной регулярностью, как кукушка в настенных часах, и из всех моих подружек она единственная вызывала у меня всю гамму чувств — от тревоги и отчаяния до восхищения, от которого перехватывает дыхание, и подлинного ужаса.
Первый раз я ее увидел на верхотуре двухэтажного автобуса № 27, который степенно продвигался по улицам Борнмута, одного из самых целебных морских курортов, где я тогда жил. В автобусе я сидел сзади, а Урсула со своим кавалером впереди. Возможно, я бы на нее не обратил внимания, если бы не голос, мелодичный и всепроникающий, как песня канарейки. Озираясь в поисках источника этой сладкой роудинской[22] мелодии, я заприметил женский профиль, который меня сразу обворожил.
У нее были вьющиеся темные, коротко стриженные волосы, такой сумеречный нимб вокруг головы, обрамлявший красивое и необычное лицо. Огромные глаза густо-синего, почти фиолетового оттенка, как у незабудок на солнце, черные длинные ресницы и такие же черные, постоянно вскинутые брови. Рот, явно не предназначенный для поглощения копченой рыбы, или лапок лягушки, или кровяной колбасы, и ровные белые зубы.
Но дыхание перехватывало от ее носа. Я такого никогда не видел. Длинный, но не слишком, он соединял в себе три разных стиля. Начинался он как греческий в самом классическом выражении, а вот с кончиком произошло нечто особенное. Он вдруг накренился, как у изящного пекинеса, а затем кто-то как будто аккуратно срезал этот крен, сделав его плоским. В моем нескладном описании он выглядит совершенно непривлекательно, но, поверьте, он был само очарование. Однажды увидев этот нос, ослепленные им молодые люди влюблялись в него безоговорочно. Уж такой он был прелестный, такой удивительный, что сразу возникало желание познакомиться с ним поближе.
Я был настолько захвачен ее носом, что не сразу пришел в себя и начал прислушиваться к их разговору. И тут я для себя открыл еще одно очаровательное свойство Урсулы — она вела решительную, бескомпромиссную битву с английским языком. Если большинство людей просто разговаривают на родном языке, как их этому научили в детстве, то Урсула заняла воинственную позицию Боадицеи[23]. Она хватала родную речь за шкирку, хорошо встряхивала, выворачивала наизнанку и заставляла слова и фразы ей полностью подчиниться и выражать то, чего они не выражали прежде. Подавшись к своему спутнику, она заявила в ответ на что-то обсуждаемое ранее:
— А папа говорит, что тут полдюжины одного и дюжина другого, хотя я так не считаю. Тут огонь без дыма, и, по-моему, кто-то должен ей об этом сказать. Ты так не думаешь?
Молодой человек, похожий на страдающую диспепсией гончую, кажется, был не менее моего озадачен этой тирадой.
— Не знаю. Ситуация щекотливая.
— Дорогой, в этом нет ничего смешного. Все очень серьезно.
— У некоторых правая рука не ведает о том, что делает левая, — сказал молодой человек с видом греческого философа, раздающего перлы мудрости.
— Господи! — оскорбилась Урсула. — Да мои руки вообще не ведают о том, что я делаю, но речь-то не об этом. Я хочу сказать… Ой! Нам ведь сейчас выходить. Дорогой, поторопись.
Я провожал ее взглядом, пока она шла по проходу. Высокая,
