Если верить Хэрриоту… - Галина Львовна Романова
Вот только приложить руки было не к чему. Как я уже говорила, моя рабсила оказалась никому не нужна, и день за днем я убивала время, слоняясь по заводу, институту или просиживая в кабинете начкона. Для того чтобы легче было понять, чем были заполнены дни, предлагаю короткие выдержки из дневника. Эти несколько цитат расскажут о том месяце гораздо полнее, чем пространные монологи.
«18 февраля (официально практика началась у меня пятнадцатого — в день, когда директор завода дал мне понять, что у него нет для меня вакансий). Распорядок дня таков: кормление и уборка — в 6–7 утра, второе кормление и чистка — в 8–11 часов, потом перерыв. Вечерние работы — уборка, третье кормление и чистка — в 18–19 часов. В перерыве работают верховых лошадей, тренируют молодняк, пускают маток на прогулку.
Присутствовала на вскрытии павшей кобылки. Диагноз — отек легких. Возраст — шесть дней. Обычно в год имеет место падеж 10–13 голов. Частота неравномерная — то в месяц несколько, то за полгода ни одного. Гибнут не от инфекций, а от травм, реже отравления, отеки и т. п.»
«20 февраля. Маточная конюшня находится на отшибе, за 1,5–2 километра от завода. Самый опасный человек — бригадир случной конюшни — всех посылает подальше». (Написано после попытки договориться с этим человеком о посещении конюшни в плане ознакомления. Действительно «послал»!)
«21 февраля. Ходила по конюшням во время кормления. Рацион в принципе примитивный: овес, отруби, дерть, сено и солома. Только жеребцы-производители получают продукты животного происхождения».
«22 февраля. Пыталась раздобыть еще какие-нибудь сведения о хозяйстве. Все здесь так хорошо организовано, что документация на минимальном уровне. Бумаготворчество мало кого интересует. У зоотехника ничего достать невозможно, потому что это ему не нужно. В бухгалтерии все пропадает мгновенно и навеки, а операторы, конюхи, доярки и ветеринары мало что могут сообщить из того, что требуется. Действую на свой страх и риск (похоже на Штирлица или нет?)».
«24 февраля. Всех кобыл маточной конюшни ежедневно проводят к жеребцу на исследование. Выявленных на предмет охоты кобыл во второй половине дня приводят на случку. В день к жеребцу пускают 1–2 кобыл на пробу, но осеменяют их искусственно, в станке». (Спрашивается, где я могла достать эти сведения, если бригадир случной конюшни меня «послал»? У начкона. Но внутрь меня так и не пустили.)
«26 февраля. Наблюдала за лечением жеребят — через решетку. Медицина здесь хорошая — большинство жеребят из заболевших выживают. А если умирают — то от того, от чего лечили».
«27 февраля. Никак не могу попасть ни на кумысную ферму, ни в маточную конюшню. Шляюсь по заводу и всем мешаю».
«1 марта. В воздухе пахнет весной и настроение нерабочее. Вопрос: кому все это надо, если никому не надо? Я узнала уже все необходимое для отчета, а времени масса. Куда его девать?»
На этом мой дневник закончился — уже 3 марта я неожиданно нашла выход: Институт коневодства.
Первый раз я вошла в его стены как на экскурсию — только поглядеть и выяснить, есть ли там библиотека. Обойдя первый этаж и узнав все, что хотела, я поднялась повыше и попала на кафедру.
В длинном коридоре, увешанном стендами трех-, пятилетней давности, было больше десятка дверей. Читая надписи на них, я осторожно шла по дорожке и вдруг увидела: «84. Ахалтекинская порода».
Несколько лет назад в прессе поднималась шумиха о бедственном положении этой одной из древнейших и самой красивой после арабской породы — благородные ахалтекинцы отправлялись на мясокомбинаты, причем туда шли и матки с жеребятами. Те, кому эта участь пока не грозила, содержались в условиях, по сравнению с которыми гитлеровские концлагеря могли показаться престижными курортами. Некоторые лошади дичали и бродили табунами по пустыням Каракумов. Во мне всегда жила страсть вставать на сторону тех, кому плохо, всегда хотелось спасать, помогать, и я в глубине души желала что-то сделать для ахалтекинцев. Начав собирать про них сведения, я уже не могла остановиться и поэтому бестрепетно стукнула в дверь.
— Войдите! — послышалось оттуда.
Я протиснулась бочком. В тесном кабинете, сплошь заставленном мебелью, за столами сидели две женщины — крупная дама с короткой седоватой стрижкой и в очках, смотревшая холодно, как старая учительница, и другая, помоложе, лет тридцати.
— Тебе чего? — спросила меня дама в очках.
— Я из сельхозинститута, — осторожно начала я. — У нас тут практика… по коневодству… А я вот хотела специализироваться на ахалтекинцах и пришла…
— Что ж, раздевайся, проходи и садись, — разрешила старшая, подумав. — Меня зовут Роза Генриховна.
Я обрадовалась и поспешила принять приглашение. Дело в том, что про нее я уже слышала — мне говорили наш педагог по коневодству, сам начкон и кое-кто еще из работников завода. Это было удачей — встретиться сразу с ней.
Обе женщины отвернулись к столам, заканчивая дела, а я осматривалась, затаив дыхание. Несколько столов и полок ломились от книг, большинство из которых мне были в новинку. Здесь были Госплемкниги за разные годы, иностранные издания, большие фотоальбомы, пособия для жокеев и ветеринаров. На стенах висели стенды, фотографии, схемы разведения и родословные жеребцов-производителей и маточных семейств. На столах царил творческий беспорядок — книги, бумаги, фотографии… Среди всего этого высились пишущие машинки, канцприборы и призовые кубки.
Дав мне осмотреться, Роза Генриховна опять повернулась ко мне:
— И чем ты надумала заниматься?
— Хочу заняться ахалтекинцами, — ответила я. — Я читала о положении в породе и, кроме того, хотела бы попробовать восстановить линию Ворона…
Смелое заявление? В глубине души я составила подробный план и была уверена, что смогу достигнуть цели. Для этого надо немного — выяснить, сохранились ли потомки этого крепкого красивого жеребца и где, а потом собрать их вместе и… Дальше дело техники.
Но Роза Генриховна отнеслась к моей идее с долей здорового скептицизма.
— Линия Ворона давно исчезла, — категорично заявила она. — Конечно, можно найти маток, дочерей производителей, но их слишком мало. Жеребцов нет давно… А что касается самих ахалтекинцев, то с породой и в
