Василий Юровских - Три жизни
Конечно, терпеливо «тянули» Тольку из класса в класс: попробуй не перевести — затаскают в район и в сельсовете разговоров не оберешься. Наверное, мысленно каждый из них перекрестился, когда под жидкие хлопки и хохот в зале вручили здоровенному парню свидетельство об окончании школы. Толька, красный и потный, вразвалку спустился со сцены, не глядя на восторженную мать, вышел в коридор. Через незакрытую дверь и Федосья, и многие видели, как он прикурил сигарету, пыхнул дымом и застучал туфлями на выход. Трудно было понять стороннему человеку, кто же больше всего намаялся в стенах школы — учителя, обязанные дать восьмилетнее образование Тольке, или он? А Мария долго таскала в кармане запона Толькин аттестат, где по всем предметам красовались неуверенные тройки, пока тот не отвез его вместе с корявым заявлением в училище механизации.
— Прибыл, как бы не так, поздыш! — ворчала Федосья, суча ногами от нетерпения. — Лежит себе, лбина, на перине, а Мария трясется над ем, как парунья. И то не хочу, и ето не хочу! — передразнила она Тольку, сплюнула в сердцах и хлопнула избяной дверью. Оно хотя и не студено на улице, но и не лето красное.
Федосья опнулась у порога и придирчиво осмотрела жилую половину избы. Горницу, светелку, на зиму она не отапливает, а отводит ее под соленья, варенья, хранение муки и зерна. Только мясо и сало выносит в чулан. Осела изба, сгорбилась, снизился потолок, и о брус да полатницы зять всегда задевал головой. А она нет, она сама осунулась к земле ближе.
Но, как и в молодые годы, чистенько у Федосьи, все прибрано. Половики выкладные по крашеному полу, у порога поверх клетчатая клеенка. Не на голове же человеку зайти! Если наследит чего обутками, так клеенку мокрым вехтем шоркни — опять чисто!
Стол накрыт скатертью льняной, по ней красной ниткой узоры вышиты. И ее по столешнице клеенкой застелила: пусть гости не опасаются чем-то закапать, упятнать. Стены Федосья оклеила картинками цветными из журнала «Огонек» — внук Вовка натаскал от отца. А в простенке поместила облигации и единственную Почетную грамоту из колхоза.
За облигации досталось Федосье и от зятя с дочерью, и от Марии с кумом Славой.
— Дура! — отчитывала ее дочь Валентина. — Последнее все шло на заем, от нас все отымала, и нате-ко — прилепила крахмальным клейстером на стены! Да их же все равно станут когда-то погашать!
Федосья и не одернула дочь, одно оправданье нашла:
— Дак, поди-ко, не доживу до тех пор, не второй век мне вековать.
Как-то заковылял к ней хромой Семен Кузьмич, в войну и первые послевоенные годы самый грозный человек — налоговый агент. Он по старинной привычке припер было к стене Федосью:
— Издеваешься? А над чем, подумала? А чем кончиться может — подумала? Это же госзаем, государственные знаки! Политическая статья!
Федосья сперва оробела, но вовремя опомнилась и указала перстом на портреты мужа и сына:
— А это ты видишь, крыса тыловая? Василий-то и Степша за што свои головы сложили, ето ты знаешь?! Нашелся политический! Да мои-то облигации дороже грамоты, пущай видят люди, чем еще Федосья помогла победе!
Затряслись синие губы Семена Кузьмича, однако ничего больше не вымолвил. Прошла его власть над забитыми обездоленными солдатскими вдовами, канули навсегда политические «статьи» и «враги народа». Заспешил он на улицу, боясь самого смертельного для него вопроса: за что, за какие заслуги отобрали у него «красные корочки» — партбилет?
Молодой Василий ласково смотрел с портрета на старуху и, казалось, узнавал и не узнавал в ней веселуху Феню. А она помнила его именно таким и досадовала на фотографа из города: зазря нарядил он мужа в пиджак, белую рубаху с галстуком.
Рядом с мужем сын Степша. Как подавала увеличивать фронтовую карточку, строго-настрого наказывала ничего не подрисовывать. Послушались. Вот и сидит Степа в солдатском, с медалью на левой стороне груди и с орденом Красной Звезды справа. Там же и нашивка за ранения. После госпиталя снимался, больше не довелось…
Да… Рядышком на стене муж и сын. Перед ними Федосья облегчала слезами душу, если бывало горько и невмоготу. И сегодня, чуть свет, подошла она к ним и прошептала:
— С праздником, с Октябрьскими, мои мужики!
Ниже портретов в рамке под стеклом дочь Валя — одна, с подружками, с мужем и с ребятишками. Каким-то испуганным снялся внук — покормыш Володьша. Вроде бы вызвала тогда учительница к доске, а он урок не выучил.
— Чего-то и Володьша сегодня долго не бежит. Должен еще вчера из своего техникума приехать, где ему утерпеть! — вздохнула Федосья и села на лавку в передний угол. Отсюда видать улицу к Марииному дому и заулок, откудова может показаться внук.
Вон открылись воротца у Марии, и объявился ее Толька. Фу ты, вырядился-то как он! Ондатровая шапка спелым ворсом переливается, черная хромовая куртка с молниями, темно-зеленые брюки в клеш и вишневые ботинки на толстущей подошве. Не парень, а загляденье! Если бы волос поубавить, ну на что ему их ниже плеч? Как-то отвыкли от длинных волос, усов и бород, а раньше ведь никто не стригся под всякие там «боксы» и «польки».
Сыто пожмурился Толька и оживился: из заулка выскочила модная Нинка Гашева. В Шадринске портнихой на фабрике девка устроилась, мастерица — чего скажешь! Всю родню обшивает, а уж себе что придумает — руками разведешь! Обратно бы ее заманить домой насовсем, пустует ведь пункт бытовых услуг. Вся надежда на Тольку. Интересно, о чем они будут говорить?
Федосья на слух и глаза не жалуется. Остановились парень с девкой напротив ее избы, и все слышно.
— Привет, графиня! — это Толька.
— Салют, боярин! — это Нинка.
И чего они по-книжному здороваются? С чего Нинку-то на одну ногу с графиней ставить? Их, графинь-то, лишь по телевизору и видят сейчас, а ране и вовсе знать не знали. Покраситься, конечно, постаралась девка, но не перестаралась. Мастерица! Тольша пусть и туго учился в школе, зато по технике удалец. С троек в училище на одни пятерки перешел, вот-вот окончит учебу, и любую машину ему доверят. Да и уже доверяют, и землю, и хлеб доверяют, а еще и в солдатах не служил. Старым, опытным механизаторам за ним не угнаться — работник!
Марию-то бабы сперва как донимали: мол, в городе жульничать, хулиганить и пить научится, немало когда-то, дескать, ФЗО робят испортило. Да ведь что раньше было, то сплыло. Попробуй Тольку свернуть на худую дорогу. Парень постоит за себя — сильный, курево забросил и боксом занимается. Говорит, какой-то разряд большой имеет.
Пошли Толька с Нинкой рядышком, запечатали ботинками и сапожками нетронутый снежок. Прошли, и о чем станут рассуждать — Федосье знать не дано. А что и услыхала — приятно старухе. Не о вине, не о «балдеже» под дикий визг басурманских пластинок, рассуждали о работе, учебе и книжке какой-то.
