Генри Уильямсон - Выдра по имени Тарка

Звезд в ту ночь не было, небо хмурилось тучами. Пока Серомордая шла вверх по замерзшему ручью, повалил снег; он падал большими хлопьями, похожими на лебяжий пух. От эстуария, чуть слышные в мглистом, влажном воздухе, беспорядочным хором неслись крики чаек, возвратившихся сюда с юго-западным ветром. Юг шел приступом на Север, и этот мягкий ветер был его глашатаем. Смолк наводящий ужас голос Бьюбью — полярная сова уже покинула Увалы.

Серомордая прошла под мостом и, почуяв уток, выбралась на берег. Когда она трусила мимо ульев, до нее донесся звук, от которого у старой выдры перехватило дыхание, — «ик-клак» захлопнувшейся западни. По земле, извиваясь, катался Тарка, стараясь вырваться из привязанного к цепи тяжелого капкана. Капкан не отпускал. Тарка замер, сердце его гулко билось; он сопел, шипел, пускал слюну. При виде этого у Серомордой сжались ноздри, и она задышала, широко открыв пасть. Позвала его. Зазвенел капкан, залязгала цепь. Серомордая бегала вокруг Тарки, пока не прекратились вырывавшие жилы прыжки; обессилев, Тарка упал на длинную заржавленную пружину, из его ноздрей вырывались кровавые пузыри. Громко закрякала утка, а когда умолк скрипучий сигнал тревоги, стало совсем тихо — снежные хлопья еле слышно опускались на крышу сарая. Хлопья мягко садились на шкуру Тарки и скатывались капельками воды. Вдруг в тишине раздался стон каштана, на землю упало тельце овсянки, уже много недель как примерзшее к ветке. Оно упало рядом с Серомордой и тут же отлетело к сараю от взмаха ее хвоста; она стояла над Таркой и яростно грызла железные дуги.

Далеко в эстуарии чайки бегали по песчаным банкам сквозь желтую пену наката. Их ликующие неумолчные крики предвещали конец зимы. Под каштаном Серомордая перепиливала острыми пеньками изломанных зубов кости защемленной лапы. Пробежала крыса, привлеченная запахом крови, но, увидев, чья это кровь, тут же скрылась. Морда самки была изодрана, но Тарка не сознавал, что кусает ее.

Вот она перегрызла толстые и крепкие сухожилия, и Тарка был свободен. Он кинулся к реке. А Серомордая осталась, вспомнив о выдренке.

Треск дерева услышали утки и заметались по сарайчику, безостановочно крякая. Громко залаял в конуре сторожевой пес. Из дома в ответ донесся крик; пес стал рваться с цепи. Оба, и Тарка, и Серомордая, знали, что последует за собачьим лаем и человечьим криком! Серомордая оставалась под полом, пока не распахнулась дверь, — только тогда она бросилась прочь; ее кровоточащая пасть была вся в занозах.

Когда, взяв фонарь и ружье, фермер подошел к сараю, он обнаружил, что капкан защелкнут и в нем зажаты три пальца перепончатой лапы; снег вокруг был забрызган кровью. Заметив цепочку красных точек, уходившую вдаль, фермер поспешил к домику одного из работников и постучал в дверь. «Одна есть!» — закричал он так же точно, как лет за пятьдесят до того кричал в дверях церкви во время богослужения его отец, зовя мужчин выйти в погоню за лисой, оставившей на снегу свой нарыск.

Работник и два его сына надели сапоги, сушившиеся на очаге, и вышли к фермеру. Вооружившись вилами, рукояткой мотыги, ломом и ружьем, они пошли по следу раненой выдры. При свете фонаря было видно, что красные точки ведут через железнодорожный разъезд и дальше, мимо заснеженной сортировочной станции. «Эй, пошли с нами!» — крикнул фермер трем мужчинам, возвращавшимся из пивной. Было десять часов вечера. У одного из мужчин оказалась палка, другие набрали камней.

Собака, колли, нашла выдр в сарайчике, куда Тарка заполз в поисках убежища. Тарка отступил в угол за груду мешков с минеральным удобрением, а Серомордая кинулась на пса, шипя и ляская сломанными зубами. При свете фонаря ее глаза светились грозным темно-коричневым огнем. Пока Серомордая сражалась с колли, Тарка отыскал в стене лазейку. Ослабленная голодом, долго отбиваться старая выдра не могла, и, как сказал потом фермер, не было нужды тратить заряд, когда можно было просто пригвоздить ее к земле вилами и стукнуть ломом по голове.

Они отнесли убитую выдру на ферму, и фермер нацедил из сорокаведерной бочки в погребе по кружке пива для всех, кто ему помогал. В то время как они пили — «За ваше здоровье, хозяин!» — во дворе снова залаяла собака. Ей крикнули: «Заткни пасть!», но она не умолкала; тогда фермер вышел и пнул пса сапогом под ребра. Колли взвизгнул и спрятался в будку, но не успел фермер войти в кухню, как собака снова подняла отчаянный лай. Ее ударили по затылку ручкой кнута, сделанной из оленьего рога, но даже это не умалило ее желания сказать хозяину, что во дворе враг. Всю ночь она то и дело вновь принималась лаять, и на рассвете ее отхлестали кнутом, зажав голову дверью. Фермер, человек бедный и не очень крепкий, был не в духе после бессонной ночи. Когда он успокоился, он дал псу освежеванную тушку выдры и похвалялся потом его бесстрашием и прочими достоинствами в железнодорожном трактире, рассказывая, как пес «упредил» его и как выследил двух «аграмадных хорьков, серых, что твои мыши» до сарая, где один из них убежал через дыру в стене. Он не стал рассказывать, какой шум поднял колли после того, как они вернулись, полагая, что это не делает псу чести. Откуда было знать ему, человеку, чьи чувства притупила цивилизация, что всю ночь у него на дворе выдра-самец дожидался своей подруги, которая так и не появилась.

Днем, в тумане, под дождем, Тарка ушел и спрятался в тростнике у заболоченного пруда. Увядший, покрытый сосульками тростник мог теперь кануть в скопившийся за многие поколения ил, уснуть и, возможно, грезить о жарком лете, когда потянутся к солнцу молодые зеленые стебли, о колеблемых ветром пыльниках, роняющих золотую пыльцу, о спелых семенах, которые выпестует смуглая мать-осень. Южный ветер отцеплял от его длинных корней когти Ледяного Духа, высвобождал из каждой коричневой головки сонмы летучих семян.

Лед на пруду покрылся таким слоем воды, что по нему могло плыть птичье перо; по ночам в каждой ямке от копыта сияла звезда.

Через семь восходов зазеленел на холмах мох, закувыркались, заныряли с нежными любовными песнями чибисы, в Увалах расцвел первый цветок — скромная весенняя крупка с крошечными светло-желтыми цветочками на безлистном сверху стебле. Под полуденным солнцем пасущиеся на кочкарнике коровы казались серебряными. На идущих от маяка телеграфных проводах крыло к крылу сидели коноплянки, посылая в небо песни. Из пунцовых грудок вылетали пленительные звуки, словно алые мазки кармина, уносимые теплым южным ветром.

А когда сияющий щебет умолк, я пошел к пруду и снова обшарил все тростники, и снова напрасно. Тогда я направился к губе; спустился по изрезанному извилинами серому торфу к сочащейся струйками жидкой грязи, где коноплянки, трепеща крылышками, выклевывали семена солероса. Там я напал на побежку выдры, но отпечатки были старые, их уже не раз заливало приливом, и во многих из них лежали сброшенные шкурки личинок. Каждый четвертый был с изъяном — в грязи отпечатывались только два когтя.