Василий Юровских - Три жизни
Компания и не замечала огонь в избушке, а продолжала свой буйный репертуар. Если кто-то и пытался вывести стройное начало песни — того сразу же сбивали другие, почему-то лучше всего запомнившие один и тот же куплет:
— От зари до зари, от темна до темна…
Молоков и сам не помнит, как задремал вначале, а потом и уснул. Ночи-то заметно прибавились, однако он еще ни разу толком не отдохнул. Зашевелятся-затолкутся с чего-то бычки в загоне — просыпается; мерин зачешется о березу — Алексей сразу услышит; самолет над избушкой высокий гуд потянет — глаза сами открываются. И долго тогда думает Алексей о тех, кто летит в неуютной черноте неба — между землей и звездами. Довелось и ему испытать, что такое полет, оттого, наверное, и жутко оторваться от земли, оказаться во власти моторов и хрупкого корпуса самолета. А вдруг заглохнут моторы или отвалится чего-нибудь от самого самолета? Конечно, людей на земле расшибается куда больше, чем в воздухе… Да все ж на земле-то не так страшно, как на высоте. Жалко Молокову всех, кто пролетает небом, жалко всех, кроме птиц.
— А ты выдержи, выдержи, Саша! Мои-то слабаки оказались: ночь вся впереди, а они сковырнулись, расползлись по кустам и машинам, — хрипло басил кто-то в избушке.
Алексей сквозь ресницы рассмотрел грузного черноволосого мужчину за столом, склонившего смуглое опухшее лицо к стакану с водкой. Он угощал Пайвина, а тот почему-то не решался испить на дармовщинку.
Но вот Александр стукнул свой стакан о протянутый к нему незнакомцем стакан и, сморщив тонкий нос, выплеснул водку в рот.
— Ветчинкой закуси, ветчинкой! — позаботился гость. — Мануфактурой, то бишь рукавом, кхе-кхе — сыт не будешь.
— Ой, сколь хорошо-то! — провздыхался Пайвин. — Ну как Христос босиком по сердцу пробежал!
— А ты, Саша, крепок видать, не моим собутыльникам чета! Деньги делать умеют, а пить нет, не могут! — развел руками мужчина.
— Да ты же не один, с товарищем, — развернул грузное туловище он и уставил неестественно маленькие кровянистые глазки на Молокова. — Как его зовут?
— Олеха он, — неохотно молвил Александр.
— Товарищ Алексей, подъем! — неожиданно рявкнул гость.
Алексей вздрогнул и невольно открыл глаза. Мужчина пошарил у себя в портфеле и вытащил третий стакан. Налил половину водки и пригласил:
— Айда, дед, в компанию!
— Не, лучше покурю, — отозвался Алексей. — Оперированный я, половину кишок выбросили у меня. Уж я лучше закурю.
— Как ить хошь! — сказанул под «народ» мужчина. — А вообще-то зря. Боль-оль-шие деньги мы нынче обмываем. Заказишко тутошнему колхозу я выполнил на оформление наглядной агитации. Честь по чести намалевал, и три с половиной тыщи в кармане. Сколько рисовал? Месяц!
— Этто да-а! — чмокнул губами Пайвин. — За месяц на два «Урала» с гаком. Этто да-а-а! И што, всегда так?
— Не-ет, — замотал головой художник. — Не всегда! Бывает, сидим с бабой без гроша, зато потом — на деньгах спим. Как сегодня, к примеру.
— И что, правительство тоже рисуешь, вождей? — осмелел Алексей.
— А чего не рисовать? Барыхвостов любого изобразит.
— Разрешение, видно, имеешь?
— Что, что?! Какое разрешение? — насмешливо переспросил Барыхвостов, успевая за разговором и пить, и закусывать.
— Ну, права на изображение великих людей, — замялся Молоков.
— Темнота же ты, дед! — пожалел его художник. — Это когда еще было, в какие времена, когда комиссия принимала каждый портрет. Забракуют — вся работа насмарку. Теперь иное дело, безо всякой волокиты и бюрократизма — раззудись плечо, размахнись рука!
— То и не похожие на себя великие-то люди, — вздохнул Алексей. — Вон у нас у конторы намалевал кто-то — смотреть неловко.
— У каждого свой образ! — лихо отпарировал Барыхвостов.
— Нет, — не согласился Молоков. — Какой внешностью был человек, таким он должен быть для всех один. Пошто же над ним изгаляться, искажать его.
— А-а-а, вон ты о чем! — оживился Барыхвостов. — Усек! Да я, брат, ни одной линии не перевру. Я как делаю: вставляю портретик в эпидиаскоп, навожу на холст и пошел обводить.
— Я видел, как по клеткам рисуют, — вставил Пайвин.
— Устарело, устарело, Саша! — рассмеялся художник. — Слыхал такое слово НОТ? Слыхал. Вот и мы вооружились передовыми достижениями техники. Зачем на клеточки время тратить. Подбирай репродукции, вставляй в аппарат и дуй смело! Я одного так натаскал — третью машину меняет. Он дальше нашего брата пошел. Напокупает готовые плакаты и портреты, бах их клеем на фанеру или полотно, бесцветным лаком покроет и — залюбуйся! Во рационализатор!
— И надолго хватает клееной-то наглядности? — заинтересовался Пайвин.
— В помещении сто лет провисит, а на улице, конечно, быстро менять приходится. Солнце, ветер, атмосферные осадки влияют.
— Эх, мне бы попробовать! — вырвалось у Александра. — He маялся бы я целое лето с бычишками, будь они прокляты!
— А по мне, так любую работу надо честно выполнять, если взялся, — тихо вставил Молоков.
— Да заткнись-ко ты, Олеха! — разозлился Пайвин. — Выискался мне деятель, чего бы ты понимал в искусстве. Точно, Викторин Николаевич?
Александр угодливо заглянул в лицо художнику и скосил правый глаз на полураскрытое черное нутро пузатого портфеля, где тускло, словно двадцатчики, белели пробки водочных бутылок.
— Ладно, вы ешьте-пейте, а я к телятам, — поднялся с нар Молоков.
— Двигай, двигай! — обрадовался Пайвин. Присутствие Молокова, отказавшегося от стопки и перечившего гостю, бесило Александра. И главное — тормозило гулянку. А ему хотелось еще выпить, хотелось говорить и поразить художника песней. Уж он-то сегодня зальется, если Барыхвостов не пожалеет бутылок…
Алексей тщательно прикрыл за собой дверь, но все равно слышал, как звякнула бутылка о край стакана и забулькала водка, как художник, захмелев на каком-то одном уровне, советовал Пайвину:
— И на твоем месте я бы не валял дурака, а деньгу зашибал. Надо, Саша, жить так, чтобы на деньгах спать. Понимаешь, на день-га-ах!
«Принесла нелегкая советчика, — тоскливо подумал Молоков. — И без того Шуро никак не направится, а тут налетают черным вороньем всякие гуляки. И што за мода пошла у людей: как надо лихо попировать — рвутся в леса, к реке. Видно, считают, природа бессловесная и снесет любое похабство. Вон спят в машинах те, кто среди ночи поднял пастухов ревом. Небось понакидали посуды берегом — и в воду, костер не потушили. Ладно, нечему тут гореть, а ведь сколько леса пожгли разэтакие гопкомпании…»
