Виктор Астафьев - Ночь темная-темная
Тянут животники. Мне к воде подходить не велено. Раз моя мать утонула, теперь всем родным блазнится, что я тоже утону: мать призовет.
Плеск, возня, хлопанье рыбы — и к моим ногам падает брюхатый налим.
— Лови поселенца!
Налим изгибается колесом, пружинит, катится к воде. Я падаю на него, хватаю. Локти и колени поразобью о камни, а тут еще летит налим, еще…
— Лови-и-и-и!..
— Ловлю-у-у!.. Ага, попался, который кусался!.. Ага-а-а!..
Счастья-то сколько, радости! Аж сердце занимается и вот-вот разорвется от полноты чувств.
Когда я подрос, мне уже не очень хотелось быть на подхвате, возмечталось самому наворочать налимов, если не лодку, то хотя бы две корзины, и удивить всех наших, особенно бабушку, которая очень недовольна была пробудившейся во мне страстью и считала, что ревматизм я добыл именно в те ранние свои рыбацкие годы. Кроме того, бабушка склонна была думать, что из того, кто стреляет и удит — ничего не будет, иначе говоря, не получится хозяина, и останусь я, как Ксенофонт, вечным бобылем и пролетарьей.
Словом, раз я такой везучий, то нечего пользоваться этим благом другим людям, — думал я. — Надо самому за ум браться.
И я взялся. Саньку, моего дружка, не стоило большого труда увлечь. Он вольный казак. Потруднее пришлось с Алешкой, моим двоюродным глухонемым братаном, — он боялся бабушки. Но и Алешка после того, как я ему втолковал насчет острова, где налимов что грязи, — тоже сдался. Ему отставать от меня не хотелось. Со мною Алешке интересней, чем с бабушкой.
Потихоньку, еще когда на Енисее были забереги, я утянул у бабушки клубок кудельных ниток, и мы под видом ремонта скворечников забрались в сарай и сучили лески — тетивы для животников. Крючками мы запаслись еще с зимы — выменяли в кооперативе на крысиные шкурки, добытые своими руками.
Утрами забереги дымились дымком, и несмело плавилась в них рыбешка.
Долго, очень долго не трогался в ту весну Енисей, и рыбешка стосковалась по вольной воде. Мы пуляли камни в заберегу и ждали, ждали. Но вот прилетели плишки — расклевывать берега, как у нас говорят, — и Енисей тронулся. Льдом своротило баню у Ефима-хохла. Ее сворачивало и ломало каждый год, но Ефим упрямо ставил баню на прежнее место. Поломало, как всегда, огороды над рекой, понатолкало льду на гряды, и он потом лежал на огородах белыми заплатами, рассыпался со звоном, и мы хрумкали тонкие сосульки будто сахар. По берегам — высокие гряды льда, дряхлеющего под солнцем. Теперь надо ждать, чтобы поднялась вода и унесла рыхлый лед, тогда и лодки спустят на реку, и налим начнет брать, как шальной.
Вода наконец-то поднялась, собрала и подчистила лед по берегам, затопила ложки и луговину ниже поскотины. Заревел и помчал мутную воду охмелевший от короткого водополья Енисей-батюшка.
Лодки спустили, привязали их к баням и огородным столбам.
Настала пора действовать.
Забравши удочки, мы с Алешкой сделали вид, будто отправились удить к поскотине, и бабушка отпустила нас, не подозревая никакого тайного умысла. Спросила, правда:
— Это куда же вы таку прорву червей накопали? Всю рыбу заудить удумали?
— Всю! — ответил я многозначительно и подмигнул Алешке, который вникал в разговоре тревожным лицом, — опасался, как бы бабушка не разгадала наш заговор.
Лодку мы отвязали худую, чтобы не так скоро хватились ее и чтоб ответственности было поменьше.
Остров против деревни, но вода высокая, стремительная, и нужно было подниматься почти до дяди Ваниного пикета, чтоб прибиться к острову, а не угодить под Караульный бык, где так крутило и ревело, что оборони бог оказаться там — перетонем. Долго скреблись мы на веслах, пока поднялись выше деревни. До пикета плыть не решились — там, чего доброго, дядя Ваня изловит нас и застопорит.
Отдохнули, приткнувшись к берегу, вычерпали воду. Алешка все поглядывал на уютный бережок, по которому, качая хвостиками, бегали и играли серенькие плишки. Бережок с соснячком, с травкой, с выводками подснежников, медуниц и хохлаток, судя по всему, глянулся Алешке больше, чем остров, утюжком темнеющий за бурной, горбом выгнувшейся рекой. Алешке уже не хотелось на остров. Но Санька решительно взял весло.
— Ну, осподи баслови, как говорит бабушка Катерина! — и оттолкнул лодку от берега. Мы с Алешкой сели на лопашни. Работали враз, проворно, чтоб угодить в пролет между сплавных бон. Вот в таком же пролете не удержалась лодка, споткнулась об обшитую головку боны, опрокинулась и… у меня не стало матери.
Скорей, скорей в пролет, а там уж не так страшно. Стукают уключины лопашней, хлопает Санькино кормовое весло. Хоть бы ничего не случилось! Головка боны близко, рядом. Хрипит и бьется на ней вода. Одавило головку, захлестывает ее. Хоть бы ничего не случилось. Не лопнуло бы весло, не вывалилась уключина, не подвернуло бы лодку льдинами или бревнами. «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» — повторял я про себя. Прежде бабушка силком не могла меня заставить молиться, а тут я сам, без понужденья молился — приперло!
— Не мажь! Не мажь по воде! — закричал Санька. Он яростно бил своим веслом, чтобы держать лодку по курсу.
— Пор-р-рядок на корабле! — возликовал Санька, когда бона осталась за лодкой и нас подхватило и вынесло на речной простор. Кружилась, вскипела под лодкой густая от мути вода, гнала редкие льдины, швыряла их на боны. Лодку качало, подбрасывало, норовило развернуть и хряснуть обо что-нибудь. Но мы греблись изо всех сил. Первый раз пересекали мы Енисей в ту пору, когда переплывать его и взрослые не все решались.
Остров с реки казался совсем близким. Затопленные кусты по берегам его качались, били по воде, и напоминал остров птицу-хлопунца: бежит-бежит вверх по воде лохматая птица и никак не может подняться на крыло.
Силенок наших не хватило. Выдохлись мы и за остров не поймались. От ухвостья острова так отбойно шла вода, что развернуло нашу лодку и поволокло к Караульному быку. Санька судорожно пытался развернуть лодку носом встречь течению, остепенить ее, утихомирить, но она мчалась, задравши нос, как норовистая лошадь, и слушаться не хотела. Много натекло в лодку воды, отяжелела она.
— Алешка, таба-ань! — заорал Санька. Но Алешка не слышал его, он молотил и молотил веслом по воде. Рот его был открыт, лицо побелело. Я перехватил Алешкино весло и мотнул головой на старое ведро, плававшее среди лодки. Алешка бросился отчерпывать воду, лодка шатнулась, черпнула бортом.
— Тиш-ш-ша-а! — рявкнул Санька, и Алешка ровно бы услышал его, застыл, а затем начал быстро выхлестывать воду.
Внизу мощно ревел Караульный бык. Разъяренная вода кипела под ним, катила в унорыш — пещеру, закручивалась воронками. В воронках веретеньями кружились бревна и исчезали куда-то. Серые льдины; желтую пену, щепки, корье, вырванные с корнем сосенки гоняло под быком. Сверху отваливались камни и бултыхались в воду. Рев нарастал. Лодка закачалась как-то безвольно и обреченно. Бык приближался, словно бы он был живой, и мчался на нас, чтобы подмять лодку, расхряпать ее о каменную грудь, а нас бросить в каменную пасть унорыша.
