Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой
— Чем жарче в тайге, тем горячей должен быть чаёк. А сырой водичкой, сколько ни пей, жажду не утолишь... То-то! — И, налив себе вторую кружку, задумчиво произнес: — Еще, пожалуй, чумашечку опрокину...
Покончив с чаепитием, мы срезали с елок свежей хвои, бросили ее в костер и, когда над огнем поднялся столб синего пахучего дыма, принялись по очереди коптить нижнее белье. Вскоре я убедился, что это очень хороший способ защиты от клещей.
Сразу же за нашим привалом просека оборвалась. Пошли густые заросли, завалы трухлявого бурелома. Солнечный свет сюда почти не проникал. И хотя на зелени еще лежала роса, было очень душно. Деревья стояли совершенно неподвижно. Ветки так густо переплелись, что между ними не было ни одного просвета. Мы двигались очень медленно, друг за другом. Иногда кто-нибудь из нас терялся в высокой полыни и показывался оттуда совершенно вымокший. Кроме того, здесь оказалось много мошкары. Мельчайшие насекомые поднимались черными, стремительными тучками и очень больно жалили. Пришлось, хоть и с опозданием, опустить накомарники, но мошкара уже набилась под тонкие волосяные сетки. Избавиться от нее не было никакой возможности. Требовалось одно — терпение.
Никита Иванович поднялся на высокий завал из бурелома, осмотрелся и, ничего не сказав нам, пошел резко вправо, к заболоченной низине. Довольно большая, она была по краям обнесена карликовыми лиственницами, сиротливыми ерниковыми березками с характерной овальной листвой. А в середине, местами скрывая бугристые кочки, сизые от сфагновых мхов, вразброд росли разнообразные вересковые кустарники, среди которых особенно выделялись багульники и голубица. Кое-где тускло поблескивала вода; из нее выступали дикий рис — цициния, аир и камыш. Перескакивая с кочки на кочку, мы вскоре вышли на поляну, ярко освещенную солнцем. Здесь виднелись следы костров, валялись фазаньи перья, а кое-где и высушенные ветром, потемневшие птичьи кости. Вероятно, здесь часто отдыхали охотники.
Вдали темнел горный перевал. Это был тот самый перевал, который мы заметили в самом начале пути и который потерялся за высокой стеной леса. Перейдя поляну, мы опять вступили в девственную тайгу, но не такую густую, как прежде. Здесь росло в подлеске много крылатого бересклета, разнолистной леспедецы, лещины, густо усыпанной зелеными орехами, иволистой таволги, высоких кустов шиповника с красивыми бледно-розовыми цветами. Все это буквально тонуло в густой полыни, осоте и других буйно разросшихся травах, местами достигавших нам до пояса. В большом отдалении друг от друга стояли старые деревья, очень дуплистые, с морщинистой корой, чаще всего — лиственницы и липы. Кой-где попадались словно случайно забредшие сюда молодые гладкоствольные березы.
Тропинок нигде не было. Мы шли по целине, приминая травы, с каждым часом приближаясь к горному перевалу.
Ветер выгнал из-за щербатых вершин небольшую, но очень темную тучу. Она быстро поплыла по синему небу и, заслонив солнце, остановилась.
— Должно быть, к дождю, — сказал Никита Иванович.
Мы подошли к перевалу, когда день был на исходе. На горизонте скопились облака. Закат уже успел поджечь их, и, точно белая вата, брошенная в алую краску, облака сперва порозовели по краям, затем очень быстро стали багровыми.
— Здесь остановимся на ночлег, — сказал Цыганков. — Перед перевалом нужно хорошо отдохнуть и выспаться.
Началась обычная работа по разведению костра, приготовлению пищи. Никита Иванович принялся устанавливать палатку.
Когда костер разгорелся, мы сняли с себя одежду и долго держали ее над огнем, пока не выгнали клещей. Мне впился в руку особенно противный клещ. Он ушел так глубоко под кожу, что даже булавкой его нельзя было выковырять оттуда. Тогда я, набравшись терпения, подержал руку над пламенем. Это сразу помогло.
— Ну как, утомились? — спросил Никита Иванович, окинув меня добрым, сочувственным взглядом. — Обратно — не скоро. Одной вы с нами веревочкой связаны... Вот перевалим через горы, веселей будет идти...
Я ничего не ответил, так как все больше чувствовал ту незримую веревочку, которая прочно связала меня с искателями женьшеня.
Закат на горизонте стал понемногу потухать, а червонные облака — темнеть. По склонам горного хребта дорожками стлались пурпурные полосы, выхватывая из сгустившихся сумерек высоченные кедры. Вскоре потянуло свежим ветром, зашумели вершины деревьев, пурпурные полосы перемешались, и горный хребет погрузился во тьму.
Но недолго было темно. Начался лет светляков. Летело их так много, что зеленоватые вспышки почти не гасли, образуя в густых сумерках сплошные огненные линии, то прямые, то зигзагообразные. Они вдруг сворачивались в клубки или сгибались в дуги — и несколько секунд блестели в воздухе. Иногда, распластав крылья, с шумом прошмыгивали летучие мыши — большой кожан или восточный нетопырь — и светляки на некоторое время потухали, падали в траву. Но вскоре они вновь поднимались в таком множестве, что надолго освещали ночной лес трепетным зеленым светом.
Где-то неподалеку тоскливо прокричала сова — неясыть, и будь сейчас с нами Сяо Батали, он непременно сказал бы, что птица своим криком указывает место, где растет панцуй. Однако нас, русских искателей, крик совы ничуть не встревожил.
Цыганков лениво подбросил в костер немного сухого хворосту, и пламя с треском рванулось вверх. Я сел на трухлявое бревно и стал помешивать тростинкой пепел.
Было тихо. Но тишина в тайге совсем особая — она полна какой-то щемящей тревоги, словно все, что находится вокруг, подстерегает человека чем-то недобрым. Быть может, нигде, кроме тайги, не выдается такая минута, когда люди, сколько бы их здесь ни было, начинают испытывать одиночество. Никита Иванович сидел на пне молчаливый, в задумчивой позе. Лемешко, тоже занятый своими думами, стоял прислонившись к тополю и курил «козью ножку». А Цыганков развалился на барсучьей шкурке и глядел на звездное небо.
Решив, что не стоит тревожить спутников разговорами, я поднялся, отошел от бивака в сторону, куда отсвет костра уже не достигал. Мне показалось, что меня здесь никто не видит, в то время как мне были хорошо видны красноватые, озаренные пламенем лица искателей. Вот так, со стороны, захотелось получше разглядеть их и, быть может, даже попытаться разгадать мысли каждого.
О чем мог думать Никита Иванович? Скорей всего — о Сяо Батали. Ведь всю дорогу он только и спрашивал меня о своем удэгейском друге. Возможно, в душе он сожалел, что нет его
