О всех созданиях - больших и малых - Джеймс Хэрриот
Его просто нельзя было узнать: лицо налилось кровью, глаза горели. Он снова принялся кричать:
— Но с меня хватит! Видеть тебя не могу! Я не собираюсь надрываться, чтобы ты мог валять дурака. Хватит! Ты уволен, слышишь? Раз и навсегда. А потому убирайся вон! Чтоб я тебя здесь больше не видел. Убирайся!
Тристан, который все это время сохранял вид оскорбленного достоинства, гордо вышел из комнаты.
Изнемогая от смущения, я покосился на Зигфрида. Лицо у него пошло пятнами, и он, что-то бормоча себе под нос, барабанил пальцами по подлокотнику своего кресла.
Разрыв между братьями привел меня в ужас, и я почувствовал огромное облегчение, когда Зигфрид послал меня по вызову и у меня появился повод уйти.
Я вернулся уже совсем в темноте и свернул в проулок, чтобы поставить машину в гараж во дворе за садом. Скрип дверей всполошил грачей на вязах. С темных верхушек донеслось хлопанье крыльев и карканье. Потом все стихло. Я продолжал стоять и прислушиваться, как вдруг заметил у калитки сада темную фигуру. Фигура повернулась ко мне, и я узнал Тристана.
Меня вновь охватило невыразимое смущение. Беднягу одолевают горькие мысли, а я непрошено вторгаюсь в его одиночество.
— Мне очень жаль, что все так получилось, — пробормотал я неловко.
Кончик сигареты ярко зарделся — по-видимому, Тристан сделал глубокую затяжку.
— А, все в порядке. Могло быть куда хуже.
— Хуже? Но ведь и так все достаточно скверно. Что вы думаете делать?
— Делать? О чем вы?
— Ну… Ведь он вас выгнал. Где вы будете ночевать?
— Да вы же ничего не поняли, — сказал Тристан, вынимая сигарету изо рта, и я увидел, как блеснули в улыбке белые зубы. — Не принимайте все так близко к сердцу. Ночевать я буду здесь, а утром спущусь к завтраку.
— Но ваш брат?
— Зигфрид? Он к тому времени все позабудет.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Он меня то и дело выгоняет и тут же забывает об этом. И все сошло отлично. Собственно, трудность была только с паразитологией.
Я уставился на темный силуэт передо мной. Снова вверху захлопали крылья грачей, и снова все стихло.
— С паразитологией?
— Если помните, я же сказал только, что с ней все в порядке. Но не уточнял.
— Так, значит…
Тристан тихонько засмеялся и похлопал меня по плечу.
— Вот именно. Паразитологию я тоже не сдал. Провалил оба экзамена. Но будьте спокойны, к Рождеству я сдам и то и другое.
Глава седьмая
Неделю за неделей я трясся по проселкам в старенькой машине, совершая ежедневные объезды. Время летело незаметно, я уже хорошо узнал округу, люди обретали индивидуальные черты. Почти каждый день мне приходилось стоять у обочины, меняя проколотую шину. Все четыре покрышки были сношены до корда, и меня каждый раз удивляло, что я вообще хоть куда-то на них добираюсь.
Но машина могла похвастать и одним особым удобством — заржавелой сдвижной крышей. Она отвратительно скрипела, когда ее закрывали, но обычно я держал верх и окна открытыми, наслаждаясь душистым воздухом, который волнами накатывался на меня. В дождливые дни закрывать крышу не имело смысла — капли просачивались в местах соединений и растекались озерцами на моих коленях и на свободных сиденьях.
Я научился лихо объезжать лужи. Ехать напрямик не рекомендовалось: мутная вода фонтанчиками била сквозь дырки в полу.
Но лето стояло солнечное, и от долгих часов под открытым небом я загорел не хуже любого фермера. Даже заклеивать очередной прокол где-нибудь на пустынном проселке высоко над долиной было почти удовольствием: по соседству кружили кроншнепы, а ветер приносил снизу ароматы цветов и листвы. Впрочем, всегда нетрудно было найти предлог, чтобы вылезти из машины, раскинуться на упругой траве и утонуть взглядом в воздушных просторах над Йоркширом. Это были минутные передышки в стремительном течении жизни. Передышки, чтобы взглянуть на нее со стороны и оценить свои успехи. Все это было настолько не похоже на то, к чему я привык, что я даже растерялся. Деревенская глушь после юности, промелькнувшей в суматохе большого города, свобода, сменившая необходимость заниматься и сдавать экзамены, работа, которая ежедневно ставила передо мной неожиданные и интересные задачи. Не говоря уж о моем патроне.
Зигфрид Фарнон неутомимо объезжал клиентов с утра до ночи, и я часто недоумевал, что его к этому понуждает. Уж, во всяком случае, не любовь к деньгам, к которым он относился с полным пренебрежением. После оплаты счетов наличные засовывались в пинтовую кружку на каминной полке, и, когда они ему требовались, он вытаскивал их оттуда не глядя. Ни разу я не видел, чтобы он воспользовался кошельком, но карманы у него вздувались от множества монет и смятых банкнот. Когда он доставал термометр, они взметывались снежным вихрем.
После недели-двух круглосуточной работы он вдруг исчезал — иногда на вечер, иногда на всю ночь, и часто без предупреждения. Миссис Холл накрывала стол на двоих, но, заметив, что я сижу за ним в одиночестве, молча убирала второй прибор.
Каждое утро он составлял список визитов с такой быстротой, что я нередко отправлялся не на ту ферму или получал не те инструкции. Когда вечером я рассказывал ему об этих недоразумениях, он принимался от души хохотать.
Но однажды он попался сам. Некий мистер Хитон из Бронсета позвонил и попросил приехать к нему, чтобы вскрыть сдохшую овцу.
— Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной, Джеймс, — сказал Зигфрид. — Утро у нас сегодня выдалось спокойное, а если не ошибаюсь, вас обучили очень любопытным методам вскрытия. Вот мне и хотелось бы их посмотреть.
Мы въехали в деревушку Бронсет, и Зигфрид свернул влево на перегороженный воротами проселок.
— Куда мы едем? — спросил я. — Ферма Хитона в том конце.
— Но вы же сказали: Ситон.
— Да нет же, уверяю вас…
— Послушайте, Джеймс, я стоял рядом с вами, когда вы разговаривали с ним,