О всех созданиях - больших и малых - Джеймс Хэрриот
И все еще смакуя эту утешительную картину, я въехал в безупречно чистый, усыпанный песком двор, с трех сторон окруженный солидными просторными стойлами. Там прохаживался широкоплечий, плотно сложенный мужчина щеголеватого вида, в клетчатой кепке и куртке, элегантных брюках и блестящих крагах.
Я затормозил шагах в тридцати от него и вылез, а он медленно и подчеркнуто повернулся ко мне спиной. Я не спеша пошел через двор, давая ему возможность обернуться, но он стоял, сунув руки в карманы, и упорно смотрел в другую сторону.
Я остановился почти рядом с ним, но он так и не обернулся. В конце концов мне надоело смотреть на его спину, и я сказал:
— Мистер Сомс?
Тут он наконец неторопливо повернулся ко мне. Я увидел толстую красную шею, багровое лицо и злобные глазки. Ничего не ответив, он смерил меня с головы до ног пронзительным взглядом, от которого не укрылись ни мой поношенный плащ, ни моя молодость, ни явное отсутствие опыта. Закончив осмотр, он снова уставился мимо меня.
— Да, я мистер Сомс. — Слово «мистер» он подчеркнул, словно очень им дорожил. — Я близкий друг мистера Фариона.
— Моя фамилия Хэрриот.
Сомс словно не услышал.
— Да, мистер Фарнон умнейший человек. Мы с ним большие друзья.
— Насколько я понял, у одной из ваших лошадей колики.
Ну почему мой голос прозвучал так пронзительно и неуверенно?!
Сомс по-прежнему глядел куда-то в небо. Он негромко засвистел какой-то мотивчик и только потом сказал:
— Вон там! — Он мотнул головой в сторону денника. — Один из лучших гунтеров его милости. И требуется ему специалист, так мне кажется. — Слово «специалист» он произнес с особым ударением.
Я открыл дверь, вошел и остановился как вкопанный. Денник был просторный, с толстым слоем торфа на полу. По нему безостановочно кружил гнедой конь, и в торфе была уже протоптана глубокая дорожка. Он был весь в мыле от кончика носа до хвоста. Раздутые ноздри, невидящие неподвижные глаза. При каждом шаге его голова моталась, сквозь стиснутые зубы на пол падали хлопья пены. От него остро пахло потом, словно он долго мчался галопом.
У меня пересохло во рту. С трудом, почти шепотом, я спросил:
— И давно он так?
— Ну, утром ему прихватило живот, и я весь день давал ему черный настой — то есть вон тот бездельник давал. Но, может, он и тут все перепутал, как всегда.
Только теперь я заметил, что в темном углу стоит высокий грузный человек с недоуздком в руке.
— Да нет, мистер Сомс, настой-то он у меня пил как следует, только вот пользы никакой. — Он был явно испуган.
— А еще конюх! — сказал Сомс. — Конечно, мне надо было самому за него взяться. Ему бы уже давно полегчало.
— Черный настой ему не помог бы, — сказал я. — Это не простые колики.
— Ну а что же это, черт побери?
— Я ничего не могу сказать, пока не осмотрю его, но такая непрерывная острая боль может означать непроходимость… заворот кишок.
— Заворот кишок, еще чего! Живот ему прихватило, только и всего. Его с утра заперло, так и надо дать ему чего-нибудь, чтобы его прочистило. Ареколин вы привезли?
— Если это непроходимость, то ареколин — самое скверное, что можно придумать. У него и так жуткие боли, а от ареколина он вообще взбесится. Ведь ареколин усиливает сокращение мышц кишечника.
— Черт подери! — рявкнул Сомс. — Вы что, лекции сюда читать приехали? Будете вы лечить лошадь или нет?
Я повернулся к конюху:
— Наденьте на него недоуздок, и я его Осмотрю.
Недоуздок был надет, и конь остановился. Он стоял, весь дрожа, и застонал, когда я провел ладонью от ребер к локтевому отростку, нащупывая пульс. Пульс оказался хуже некуда: сверхучащенный и нитевидный. Я отвернул веко. Слизистая оболочка была темно-коричневого цвета. Термометр показал 38 °C.
Я оглянулся на Сомса:
— Мне нужно ведро воды, мыло и полотенце. Будьте так добры.
— Это еще зачем? Еще ничего не сделали, а решили помыться?
— Я решил провести ректальное исследование. Будьте добры, принесите мне воду.
— Господи помилуй! Это что-то новенькое! — Сомс устало провел рукой по глазам и вдруг набросился на конюха. — Ну хватит прохлаждаться! Притащи воды, и, может, дело сдвинется.
Когда принесли воду, я намылил руку и осторожно ввел ее в прямую кишку коня. Я ясно ощутил смещение тонких кишок влево и напряженное вздутие, которому там быть не следовало. Едва я прикоснулся к вздутию, как лошадь вздрогнула и застонала.
Я вымыл и вытер руки. Сердце у меня бешено билось. Как мне поступить? Что сказать?
Сомс то выходил из денника, то снова входил, что-то бормоча, а изнемогающий от боли конь извивался и дергался.
— Да держи ты чертову тварь! — прикрикнул Сомс на конюха, сжимавшего недоуздок. — Чего ты зеваешь?
Конюх ничего не сказал. Он ни в чем не был виноват, но посмотрел на Сомса пустым взглядом.
Я глубоко вздохнул.
— Все симптомы указывают на одно: у этой лошади непроходимость.
— Ну пусть по-вашему. Пусть непроходимость. Так сделайте что-нибудь, чего вы ждете? Мы что, всю ночь тут простоим?
— Сделать ничего нельзя. Это неизлечимо. Остается только как можно скорее избавить его от страданий.
Сомс нахмурился.
— Неизлечимо? Избавить от страданий? Что вы такое болтаете?
Мне кое-как удалось сдержаться.
— Я жду, чтобы вы разрешили мне сейчас его пристрелить.
— Это вы о чем? — Сомс даже рот открыл.
— О том, что его следует немедленно пристрелить. У меня в машине есть специальный пистолет.
— Застрелить! — Сомс, казалось, вот-вот задохнется от злости. — Совсем с ума сошли! Да вы знаете, сколько он стоит?
— Это никакого значения не имеет, мистер Сомс. Он весь день терпел невыносимую боль, и он умирает. Вам следовало вызвать меня давным-давно. Он может протянуть еще несколько часов, но исход предрешен. И он все время будет испытывать дикую непрерывную боль.
Сомс зажал голову в ладонях.
— Господи, за что? Его милость за границей, а то я бы дозвонился ему, чтобы он вас образумил. Повторяю, будь тут ваш хозяин, он впрыснул бы
