Солнце слепых - Виорэль Михайлович Ломов
– А ты ничуть не изменился, – задумчиво произнесла она.
«Почему в девяностые годы я должен стать другим, чем в шестидесятые или сороковые? Разве что-то изменилось? Вот сегодня, например, мы с утра идем из зала в зал, от одной безделушки к другой, ничуть не меняясь при этом. Разве что только устали, так как не в свое время взялись собирать впечатления. Сколько вокруг иностранцев, и все, как я, мухоморы! Неужели им милее это золотое шитье, чем река, возле которой они провели детство? Впечатлений надо набираться сызмальства, чтобы в холодной старости было что бросать в очаг, как дрова. А собирать их, когда спина уже не гнется?.. Да и не согревают уже они…»
И тут его вынесло, как на край водопада, в парадный зал, и он забыл обо всем.
Он испытал потрясение. По глазам ударил свет. Перед ним заблестело и заревело золотое великолепие, умноженное сотнями бездонных зеркал. И великолепие это, казалось, сверкало и жило последнюю секунду, за которой должен был следовать обрыв в бездну. Иностранцы, попадая в зал после анфилады крохотных кабинетов и будуаров, набитых всякими безделушками, жались, как котята, к стене, внезапно оказавшись на краю пропасти. Куда пропадали их апломб и фанаберия?! Они, похоже, безвозвратно срывались в пучину их прошлых предрассудков.
– Как же это я раньше никогда не был тут! – сказал Дрейк. – Екатерина Александровна, ведь я снова горд за мою страну!
– Я счастлива, – отозвалась Катя, – и тоже горда.
Ну да, это же ее был дворец, Екатерининский!
Глава 49. Ты плачешь
На канале Грибоедова зашли в летний ресторанчик, который располагался на понтоне. Тут же приставали прогулочные катера и лодки. Сели за крайний столик. Маша отошла к стойке, а Дрейк задумчиво смотрел на воду и думал, что жизнь имеет форму воды. «Похоже, я уже не избавлюсь от этих мыслей», – думал он. Вода, казалось, несла мимо него нечто настолько важное и одновременно искусительное, что он едва не поддался почти юношескому искушению прыгнуть с борта вниз головой, чтобы скорее почувствовать упругость воды, упругость жизни, поглотившей его мысли.
– Что ни говорите, но раньше было намного лучше! – убеждал мужской голос за спиной.
«Если прежде было лучше, чем сейчас, ты глуп, приятель», – подумал дед и вспомнил себя пятилетним пацаном перед широко разлившейся рекой. По воде плыли черные деревья, льдины, желтая пена, стебли камыша. Он глядел с бугра на холодную муть половодья, и ему было радостно оттого, что впереди лето, жара и арбузы.
– В жизни люблю только такие минутные удовольствия! – произнес женский голос.
«Разменивать жизнь на минутные удовольствия тоже глупо. Мелочь она и есть мелочь. Хотя для женщины – это самое то. Для мужика – вопрос».
«Как хорошо, – думал он, – смотришь на все спокойно: на еду, на выпивку, на девушек. Знаешь, что все это не твое… Даже твою глупость уже повторяют другие. Как хорошо, что я тут один с Машей. Мне ведь никто не нужен больше. Перед Катей как-то неудобно, словно ее должник. Странно, пятьдесят лет ничего не был должен, и вдруг должен! Хорошо, что я тут наконец-то один. Да и ей, наверное, лучше одной. Пятьдесят лет… пятьдесят лет, как я не был на могиле родителей…»
Его охватывало порой пронзительное чувство жалости по своей уходящей жизни. Причем Дрейк испытывал его не тогда, когда думал о себе, а когда думал о своих близких, ушедших из жизни давным-давно.
На другой стороне канала, возле строительных плит, огораживающих стену «Книжного мира», возбужденно спорили женщина с девочкой и парень. Женщина верещала на одной ноте, парень отрывисто и зло бухал, а девочка односложно вскрикивала.
Дрейк почувствовал смутное беспокойство. Парень вдруг ухватился за женскую сумку и стал вырывать ее. Женщина замолчала, вцепилась мертвой хваткой в сумку и стала плевать парню в лицо. Со стороны это было даже смешно. Девочка с криком вцепилась парню в руку. Парень резко отмахнулся от нее. Девочка отлетела в сторону. Женщина закричала. Парень продолжал ожесточенно рвать сумку у нее из рук. Рядом остановились несколько человек и с любопытством взирали на происходящее. Женщины возмущались, мужчины смотрели как-то «насквозь», словно и не видели того, что видели.
Дрейк от слабости не мог даже привстать со стула, но вдруг почувствовал необыкновенную ярость. И тут же свет и боль. Они шли на него сверху, вливались в грудь, вздымали грудь и перехватывали дыхание. Они прошли по его душе, отделив юное от дряхлого, несокрушимое от побежденного. Он видел как бы со стороны – как он вскочил со стульчика… взлетел по лесенке… промчался по мосту на другой берег канала… подскочил к безликому парню… схватил его за шиворот… вздернул кверху… отобрал сумочку… а самого, передернувшись от гадливости, бросил в канал, как самую последнюю гадость… Воды канала разошлись и поглотили подонка. И чистая вода взметнулась выше фонарей…
Женщина со слезами на глазах стала проверять содержимое сумочки и причитать:
– У меня же там все деньги! Все деньги!
Маша увидела в глазах деда слезы. Он полулежал на столе, положив голову на руки и смотрел в сторону «Книжного мира».
– Деда, что с тобой? Ты плачешь? Что с тобой, милый мой?
– Больно, Маша, больно смотреть…
Маша вызвала скорую, и та увезла деда в больницу. Врач сказал, что третьего раза старик не вынесет.
Через месяц Дрейк пришел в себя. До зимы он бродил по коврам внучкиной квартиры, по небольшому дворику, усыпанному листвой, сидел на мягком диване возле телевизора, на жесткой скамеечке под кленом, и когда выпал первый снег, а на телевидение вернулись депутаты, решил вернуться домой. Несмотря ни на какие уговоры, оставаться в Питере он больше не желал.
Запомни – в этом мире ты никому ничего не должен. В этом мире все равны. И если кто-то дал тебе что-то, это его руками дал тебе Господь. Не мучайся, если не можешь вернуть это или отплатить добром за добро. Если же с тебя свой долг возьмет силой тот, кто дал, с того спросит Господь. Спросит с него вдвойне, ибо то не его были даяния, они в равной степени принадлежали и тебе.
Кате на вокзале он сказал:
– Не поминай меня лихом! Если приедешь вдруг, заходи. У меня места много. Целая комната! Лично мэр
